ОТКРОВЕННО. Автобиография - Андре Агасси

Потом мы занимаемся поясничной областью и животом, начиная работу со специального тренажера, изобретенного и сконструированного Джилом. Как и все остальные тренажеры, этот он сначала разобрал до основания, а затем сварил заново. (В его блокнотах можно найти удивительно красивые чертежи этих машин на кальке.) Это единственный тренажер такого рода во всем мире, уверен Джил, он позволяет тренировать мышцы пресса, не затрагивая при этом мою больную спину.

- Сейчас мы нагрузим как следует пресс, - говорит он, - поработаем над ним, пока он не запылает, а потом займемся «русскими поворотами»: ты возьмешь двадцатикилограммовый металлический диск и будешь поворачиваться влево и вправо, влево и вправо. Так мы как следует прогреем твои боковые и косые мышцы.

Наконец, мы переходим к тренажеру для мышц спины. В отличие от любого другого подобного агрегата в любом спортзале мира, этот не подвергает опасности мою шею и позвоночник. Штанга, которую я выжимаю в ходе тренировки, находится передо мной, и я все время остаюсь в комфортном для спины положении.

В ходе тренировки по поднятию тяжестей Джил каждые двадцать минут скармливает мне порцию специализированного питания: четыре части углеводов на одну часть протеина. Время приема пищи рассчитано до миллисекунды. «Главное - когда и как ты ешь», - повторяет он. Всякий раз, если я отворачиваюсь от тренажеров, он впихивает в меня чашку овсянки с высоким содержанием белков, или сэндвич с беконом, или бублик с арахисовым маслом и медом.

В конце концов верхняя часть тела и живот начинают молить о пощаде. Тогда мы идем на улицу и приступаем к пробежкам по холму за домом Джила. Я быстро набираю скорость и в полную силу бегу вверх и вниз, вверх и вниз: бегаю, пока разум не запросит перерыва, а потом еще немного, игнорируя его слезные просьбы.

Вечером, садясь в машину, я не уверен, что смогу доехать до дома. Иногда даже не пытаюсь сделать это. Если у меня не хватает сил даже на то, чтобы повернуть ключ в замке зажигания, я плетусь обратно, сворачиваюсь клубком на одной из скамеек в зале и засыпаю.

После ударных занятий в тренировочном лагере Джила я выгляжу так, будто сменил свое старое тело на новую усовершенствованную модель. Однако и сейчас мне есть куда расти - надо бы лучше следить за тем, что я ем вне зала. Джил, однако, не слишком строг к моим слабостям. Разумеется, он не в восторге от того, что между тренировками я то и дело питаюсь в забегаловках вроде Тасо Bell или Burger King, однако считает, что необходимо иногда есть просто для удовольствия. Джил утверждает, что моя душа требует еще более бережного обращения, чем моя спина, и боится поранить ее. Кроме того, любому человеку простительна пара грешков.

Джил полон парадоксов, и мы оба знаем об этом. Он может читать мне лекцию о правильном питании, глядя, как я потягиваю сладкий молочный коктейль. И не станет вырывать у меня стакан с коктейлем, наоборот, вполне возможно, сам сделает пару глотков. Мне нравятся противоречивые люди. Еще больше подкупает то, что Джил не ведет себя как надсмотрщик. Он понимает меня, заботится обо мне и время от времени - лишь иногда - позволяет побаловаться фастфудом, быть может, потому, что сам к нему не равнодушен.

Я вновь встречаюсь с Питом на турнире в Индиан-Уэллс. Если смогу победить, то окажусь в шаге от первой позиции в рейтинге. Я на пике формы, но матч получается небрежным, полным ошибок, которых можно было избежать. Ни один из нас не в состоянии сосредоточиться на игре. Пит все еще переживает по поводу своего тренера, а я волнуюсь об отце, которому через несколько дней предстоит операция на открытом сердце. В этот раз ему удалось отрешиться от своих проблем, тогда как я капитулировал перед своими. Я проигрываю в трех сетах.

Приезжаю в медицинский центр Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе и вижу отца, опутанного множеством трубок, присоединенных к каким-то агрегатам. Эти машины напоминают мне дракона из детства. А дракона победить невозможно. Мама обнимает меня.

- Вчера он видел твою игру, - говорит она. - Видел, как ты проиграл Питу.

- Извини, пап.

Он лежит на спине, беспомощный, одурманенный лекарствами. Его глаза широко открыты. Он видит меня, машет рукой: подойди.

Я наклоняюсь. Отец не может говорить. Через рот в гортань идет трубка. Он издает какие-то звуки.

- Пап, я не понимаю.

Еще несколько движений рукой. Я по-прежнему ничего не могу различить. Теперь его жесты выражают раздражение. Если бы он смог, встал бы с постели и вышвырнул меня вон. Он знаками просит ручку и бумагу.

- Скажешь позже, пап.

Он качает головой: нет, нет. Он должен сказать сейчас.

Медсестра приносит блокнот и ручку. Он царапает несколько слов, затем делает взмах рукой - будто художник кистью, оставляющей легкий мазок на холсте. Наконец я понимаю.

Удар слева, пытается сказать он. Бей Питу под удар слева. Чаще бей ему под левую руку.

- Отравотай удар с лета. Бей сильнее.

Меня вдруг охватывает непреодолимое стремление простить его - я вдруг понимаю: отец никогда не мог себя сдержать, так же, как не мог разобраться в себе. Мой отец - такой, какой он есть, и пусть он не может провести границу между любовью ко мне и любовью к теннису - это ведь все равно любовь. Мало кому из нас выпадает счастье понять самих себя, и, пока нам это не удалось, лучшее, что нам остается, - быть настойчивыми. А уж в настойчивости отцу не откажешь.

Кладу руку отца вдоль тела, останавливая его жестикуляцию. Я понял, говорю ему. Да, да, под удар слева. Буду бить ему под удар слева на следующей неделе в Ки-Бискейн. И надеру ему задницу. Не волнуйся, папа. Одолею его. А теперь отдыхай.

Он кивает. Его ладонь еще несколько раз поднимается, он закрывает глаза и вскоре засыпает.

Через неделю я выиграл у Пита финал турнира в Ки-Бискейн.

После матча мы вместе летим в Нью-Йорк, там предстоит пересадка на рейс в Европу, где мы оба будем участвовать в розыгрыше Кубка Дэвиса. Но, едва приземлились, я потащил Пита в театр Юджина О’Нила, чтобы вместе с ним посмотреть на Брук в роли Риццо в «Бриолине». Похоже, Пит впервые в жизни попал на бродвейское шоу, а я смотрю «Бриолин» уже в пятнадцатый раз. Знаю наизусть финальную песню «Together» - как-то даже прочел ее текст наизусть на «Вечернем шоу с Давидом Леттерманом» ко всеобщей радости публики.

Мне нравится Бродвей. Близок дух театра. Работа актеров - тяжелая, физически изматывающая, забирающая все силы без остатка. Каждый вечер на сцене обеспечивает им дозу стресса. Лучшие бродвейские актеры напоминают мне спортсменов: не сумев показать наилучший результат, они первыми видят свои ошибки, а если не видят - публика тут же даст знать о них. Однако Пита все это явно не волнует. С первой минуты спектакля он зевает, вертится в кресле, смотрит на часы. Ему не нравится театр, он не понимает актеров, поскольку в его жизни не было места притворству. В призрачном свете рампы я улыбаюсь его раздражению. Если честно, заставив его высидеть «Бриолин» до конца, я ощутил большее удовлетворение, чем после победы в Ки-Бискейне. Как поется в «Бриолине: «Мы вместе, рама-лама-лам…»