ОТКРОВЕННО. Автобиография - Андре Агасси

Каждый день идет дождь, но болельщики все равно собираются на стадионе. Они бросают вызов дождю и холоду, терпеливо выстаивают очередь, тянущуюся по всей Черч-роад, - только ради любви к теннису. Мне хочется постоять с ними, порасспрашивать и, в конце концов, по-нять: за что они его так любят? Интересно, как это - испытывать подобную страсть к игре. Кроме того, мне любопытно, переживут ли дождь все эти многочисленные фальшивые усики или развалятся на куски, как мой старый парик?

Я легко выигрываю два первых матча, затем обыгрываю Уитона в четырех сетах. Как раз в этот день сенсацией становится поведение Таранго: проиграв матч, он затеял драку с судьей, а затем и жена Таранго ударила судью по лицу. Это один из грандиознейших скандалов в истории Уимблдона. И вот теперь, вместо Таранго, я встречаюсь с Александром Мронцем из Германии. Журналисты спрашивают, кого из этих двух соперников я бы предпочел, и мне ужасно хочется рассказать им, как Таранго обманул когда-то меня, восьмилетнего. Но я молчу. Не хочу публичного скандала с Таранго и боюсь вступать в конфликт с его женой. Так что отвечаю дипломатично: мне все равно, с кем играть, хотя Таранго, конечно же, более опасный соперник.

Легко обыгрываю Мронца в трех сетах.

В полуфинале встречаюсь с Беккером. Из восьми наших последних встреч я не проиграл ни одной. Пит уже в финале, поджидает победителя в матче Агасси - Беккер, то есть меня: стало традицией, что любой турнир Большого шлема заканчивается нашим с ним противостоянием.

Я легко выигрываю у Беккера первый сет, столь же непринужденно добиваюсь преимущества во втором - 4-1. Пит, я иду. Готовься! Но тут вдруг Беккер начинает играть сильно, грубо. Он вырывает несколько очков. Пробив брешь в моей самоуверенности, пускает в ход тяжелую артиллерию. Начинает играть с задней линии - совершенно нехарактерная для него тактика - и просто-таки подавляет меня силовым превосходством. Он выигрывает подачу. Я пока впереди, 4-2, но что-то уже треснуло у меня внутри. Не в бедре - в голове. Мысли вырываются из- под контроля. Я думаю о Пите, который ждет финала. О сестре Рите, чей муж Панчо проиграл в долгой, изнурительной борьбе с раком желудка. Думаю о Беккере, которого до сих пор тренирует Ник, - он, еще более за-горелый, чем обычно, с лицом цвета хорошо прожаренного стейка, смотрит на нас с высоты беккеровской ложи. Интересно, многие ли из моих секретов Ник выдал моему противнику? А рассказал ли, как я описываю его подачу? (Перед тем как ударить по мячу, Беккер высовывает язык и показывает им, словно стрелкой, в направлении удара). Я думаю о Брук, которая ходила на этой неделе за покупками в Harrods с подружкой Пита, студенткой юридического факультета Дилайной Малкей. Все эти мысли вихрем проносятся в сознании, повергая меня в пучину сомнений и тревоги. Беккер, пользуясь моментом, тут же захватывает инициативу и побеждает в четырех сетах.

Это поражение - одно из самых трагических для меня. После него я ни с кем не разговариваю. Джил, Брэд, Брук - никому из них не говорю ни слова. Я сломлен, раздавлен.

МЫ С БРУК собирались устроить каникулы - долгие, на несколько недель. Хотели отправиться в какое-нибудь уединенное место, без телефонной связи, без людей, поэтому решили арендовать остров Индиго, в двухсот сорока километрах от Нассау. После фиаско на Уимблдоне я собрался отменить отпуск, но Брук напомнила, что мы уже внесли плату за аренду острова и, по условиям договора, она в любом случае не будет возвращена.

- Ну и потом, это же рай, - добавила она. - Нам это нужно.

Я нахмурился.

Наш рай с самого начала напоминал тюрьму строгого режима. На острове - всего один дом, и в нем слишком тесно троим: Брук, мне и моей депрессии.

Брук нежится на солнце и ждет, пока я заговорю. Ее не пугает мое молчание, хотя она его и не понимает. Ее мир - это мир притворства, тогда как в моем некоторые вещи просто невозможно скрыть.

После двух дней молчания благодарю ее за терпение: теперь я вновь с ней.

- Пожалуй, пробегусь по берегу, - говорю я.

Начинаю с медленной пробежки, но вскоре перехожу к стометровым броскам на скорость. Мне уже пора думать о возвращении в форму, о восстановлении перед летним сезоном твердых покрытий.

Я ЛЕЧУ В ВАШИНГТОН на турнир, организованный компанией Legg Mason. Погода стоит удушающе жаркая. Мы с Брэдом боремся с акклиматизацией, проводим тренировки в самые жаркие дневные часы. Когда заканчиваем, вокруг собираются фанаты, выкрикивая вопросы и просьбы. Мало кто из теннисистов соглашается общаться со своими болельщиками, но я не упускаю такой возможности. Мне нравится разговаривать с ними, и потом, лучше уж болельщики, чем журналисты.

После того как я дал последний автограф, Брэд говорит, что хочет пива. Мне кажется, он что-то задумал. Я веду его в Tomb’s - бар, где мы с Перри любили проводить время, когда я навещал его во время учебы в Джорджтауне. У него неприметная дверь, за которой начинается лестница, ведущая в сырую темноту с запахом давно не мытой уборной. Кухня здесь сообщается с залом, и повара готовят прямо на глазах у публики. Может быть, в других местах это идет на пользу заведению, но только не в Tomb’s. Мы находим свободный кабинет и заказываем выпить. Брэд вне себя: здесь нет его любимого Bud Ice. С недовольным видом он заказывает обычный Bud. Я после тренировки чувствую себя прекрасно: расслабленным, полным сил. Мне удалось целых двадцать минут не вспоминать о Беккере. Но Брэд возвращает меня к мысли о нем. Достает какие-то листки из внутреннего кармана своего черного кашемирового пуловера и в возбуждении бросает их на стол:

- Беккер, - произносит он.

- Что?

- Смотри, чего он наговорил после того, как обыграл тебя на Уимблдоне.

- Какое мне дело?

- Он несет чушь.

- Какую чушь?

Брэд зачитывает вслух. Оказывается, во время послематчевой пресс- конференции Беккер жаловался, что на Уимблдоне обо мне заботятся гораздо сильнее, чем об остальных игроках. Организаторы турнира, с обидой говорит он, выпрыгивают из штанов, чтобы все мои матчи про-ходили только на центральном корте. Да и на всех остальных главных турнирах оргкомитет только что не целует меня в зад. Затем он переходит на личности. Говорит, что я считаю себя элитой тенниса, что не общаюсь с другими игроками и за это меня не любят в профессиональном сообществе. По его мнению, я слишком замкнут; быть может, если бы я был более открытым, другие игроки меня бы так не опасались.

Иными словами, он объявил мне войну.

Брэда Беккер никогда не волновал. Он называет его «сократиком» за вечные потуги казаться интеллектуалом, будучи на самом деле всего лишь фермером-переростком. Но теперь Брэд разъярен настолько, что даже здесь, за столиком в Tomb’s, не может сидеть спокойно.