Прощай, Атлантида - Владимир Шибаев

Полозков пробрался к ближайшему продавцу с плакатом на груди и справился:

– А что это здесь, базар? Тут же дом престарелых работников.

– Одно место, – сурово ответил пожилой мужичок с громадными вялыми ушами, вываливающимися из малой кепки, и с зорьким, пристально-бледным взглядом отставного пожарного. – Тута торг, а тама, – и он махнул рукой на то, что называлось Домом, – гипермарка. Для денежных, у кого водится. Все путем.

Сеня прочел плакат на груди мужичка и сразу не понял: " Продам мать, родную. С гарантией", – было выведено там ровными, недрожащими буквами.

– Это как это? – не разобрав, ткнул Арсений пальцем.

– Приценяешься? Или просто баламутишь? – грозно вопросил мужичок.

– Как это "продам"? – переспросил Полозков. – А тебе что останется? Она, ведь, пожилая.

– Пожилая, – подтвердил продавец, щелкая друг об друга калошами на пятнистых валенках. – В самый раз на продажу, в какой серьезный дом с крепкими стенами. В соку старуха, не сомневайся – сготовить, убрать, с мальцом похребтиться. В поведении скоромная, чистоплотность содержит. Не плюет, не гадит, как все в возрасте. Сама салопы стирает. Корову доит с завязанными руками. И мозги не куриные, с черной козой, и с той язык нашла. Клад, а не покупка. А нам ни к чему, обуза. Да и орет. Словно паровозная груша. Бери, недорого отдам. А тебе чего, помоложе надо? Тогда тещу мою бери, в ту же цену, или вон иди, стоит тетка одноглазая возле ржавых кастрюль, девкой своей тронутой торгует оптом и на вынос. Вторую неделю не может с рук сбыть, взрослая жопа, а слюни пускает. Не товар, – посочувствовал мужик. – Больно отовсюду прыщавая, я приценялся.

– Эй, – окликнул он уходящего, обернувшегося Полозкова. – Если ты и вправду покупатель, бери так, задаром на испытательный срок отдам. Нальешь стакан пошире, и ладно.

Через узкие, запруженные уже более чистым народом двери еле Полозков протолкнулся в супермаркет, ошибочно принятый им за прибежище умственного труда. В подвале и на первом этаже здания огромные коридоры были глухо заставлены ларьками и палатками, лотками, выносными столиками. Крик и ор стоял вперемешку с пылью столбом. Народ, отчаянно толкаясь и рядясь, споро расхватывал пуговицы на микропоре, блины на "коровьей смазке", надувные бюстгальтеры с соском от велосипедного насоса, резиновую хоженую тару для чистого кислорода, металлоремонтные копии случайно найденных чужих ключей с биркой-адресом, быстрые средства "от тещи" и другие "от свекрови" и прочую полезную и милую чепуху. Какой-то бурят или казах ловко дергал ниточки с прикрепленными на концах танцующими шаманом и шаманкой, а также прыгающей на их головах картонной обезъянкой, и Арсений даже залюбовался танцем.

Но главное, он ерзал по толпе, пытась отыскать лазейку во внутренние покои торгового центра. И он увидел ее. Плотная и статная дама с ухватками бультерьера-переростка, разительно смахивающая на старшую медсестру особого отделения областной больницы, медленно поводя властным взглядом, протягивала к торгашам крепкие полные пальцы, окольцованные многими перстнями, сияющими и тусклыми. Полозков хотел было протиснуться, напомнить о себе и получить совет относительно проникновения в покои, но медсестре было некогда. Киоскеры и лотошники тут же совали между пальцев дамы мятые кульки дряблых, мелких купюр, и те исчезали под халатом в специальном пазу над лебединой грудью бультерьера. Лишь возле одного оконца вышла заминка – какой-то герой, чернявый и усатый в ответ на требовательно высунутый ему под нос огненный маникюр вдруг выскочил из дверки и, поводя страшно вращающимися черными дымящимися глазами и крича " Новый мат родной, Леокадий Лвовна. Нэт денга. Совсем не торговал. Дурак не покупай, умной нэ продай. Три день как ты пришел, денга два раза вверх ходи. Кто можно? Хотишь – себе зарежу и тебе отдам!", сделал перед строгой в белом халате изрядный круг в лезгинке, расталкивая случайных зевак и жонглируя свежим сочащимся гранатом и ножом.

– Завтра вдвое дашь, – строго тявкнула Леокадия.

Но озверевший от бедности и повышенных поборов торговец выхватил из груди, как сердце, тугой пакет с деньгами и стал самоисступленно выкидывать их над головой дождем розовых листков, ловко попадая как раз в свой отсек, крича и стеная:

– Бери. Последний вазми. От четыре жен сем дитя губиш, новый начальник. Пусть дита мрот. Через твоя налог мой дитя по весь страна последни конец хочит отдать. Хорошо тебе, женщина?

Но никто уже нервного говоруна не слушал, а Леокадия, наполнив знаками разного достоинства полную грудь, исчезла, на секунду вдруг оттолкнув неприметную тряпку-занавес в темном углу. Туда, по следу бультерьера, и бросился чуть погодя Полозков. Но за тряпочкой был расположен вооруженный пост, на котором не спал одетый в махновскую униформу битюг с испитым лицом, плоским, как рубанок.

– Ну-ка, ты! – бодро окликнул тот географа.

– К Леокадии Львовной, – только и придумал Арсений, чуть ошибаясь для натуральности падежом и приподнимая серый чемоданчик старушки, – велела трехдневнишний должок притянуть. Еле наскреб, тещу вполцены заложил. Чего это так подняли?

– Иди, – подозрительно щурясь, разрешил махновец. – Одна нога там, другую здесь оставь. Генеральный ремонт новая хозяйка будет, а с вас, верблюдов, все долги не снимешь. А ты не опоздамший ли с прогулки "умственного труда"? Похож…

– Я? На умственного? – поразился Полозков и проскочил внутрь удивительного здания.

По пустым коридорам, гоняя тапками кудлатую пыль, бродили какие-то призраки. Один, слегка бодрый, в сером халате, натянутом на фланелевую рубаху с оборванными пуговицами, подскочил к Сене и, мягко взяв его руку и заглядывая в глаза небритым подбородком, поинтересовался:

– Новичок? Отставник умственного труда? Философ-марксист, отщепенец-филолог, таксидермист? Как у нас с необратимой трансцендентностью! Поверьте, не смогу Вас переубедить. Несмотря на архаику пятого постулата она все-таки вертится. А хороша старушка, голубая цитадель так называемого разума. Всем нам утерла нос, порочным следам беспричинного мира. Еще Шопенгауер, следуя Лейбницу, остерегал – не суйте его всуе под красное знамя заката. Там ничего – одна заря в пыли другую кроет. Впрочем, замолкаю, ведь известно, молчание – серебро, а вечное молчание – вечное серебро. Да, кстати, чуть не забыл, с Вас вступительный взнос – триста четыре рубля.

– Куда вступительный?

– Да Вы что, в корпус начинающих Картье Брессонов, у нас заведено.

– Да нет у меня, – отстраняясь, высвободился Арсений. – Я случайно посетитель, Аркадию Самсоновну-то где найти?

– Ну гоните тридцать четыре, – согласился философ. – На последний том Поспелова не хватает.