Прощай, Атлантида - Владимир Шибаев

– А что значит "почти"? – переспросил Сеня, дуя на жижу и стараясь не сломать зубы о бублик.

– А то и значит! – посерьезнел лейтенант. – Я Ваши художества в бабушкиной кутузке расследовал. Свечу при храпящей старшине жгли? Жгли. Мебель немного двигали?

– Немного сдвигал, – согласился Арсений, двигая затекшими пальцами левой руки, а потом, вспомнив Элоизу, обмакнул их в кофе. – Кроватку хотел устроить, да и сон видел окаянный.

– Вы нам снами зубы не затыкайте, – сурово молвил лейтенант. – Мы и свои распорядки знаем, и чужие. Недосмотрели при первичном осмотре.

– Что ж, и мои отпечатки уже опечатали?

– Вы меня процессуальной стороной в сторону не тычьте, – строго возразил лейтенант. – Нас как учили, у каждого отпечатка – не только линия цыганской судьбы, но и свой фас с профилем, вот так! Пальцы тонкие, худые, не лапа загребущая старшинская, и сальными подушками даже мебель не изгваздали, значит умеет книгу с одного раза с полки взять. А?! И не детские пальчики, не женские, духами не отдают. Что искали то, Полозков?

– В этой многострадальной комнатенке до меня столько перебывало, – смутился Арсений.

– Ладно, – согласился лейтенант. – У меня разных дел по росписи – двенадцать, а я тут… Мне Вас скоро возле закона надоест от нарушений хранить. Нас как предупреждали: не хочет гражданин вставать на путь, ты его толкани раз или два, а если упрямится, туда ему и дорога.

– Куда дорога? – тупо переспросил кандидат в оборванцы.

– В темное будущее. Так что давайте исправляйтесь, гражданин не очень чистый. А хорошие люди всегда поладят, – спокойно ответил Зыриков, поднимаясь и козыряя. – Вы с этого места сейчас отбывайте, а я пока порою. Глубже роешь, крепче спится. Я Вас у патруля еле отбил, сказал – родственник со стороны тещи, – и повернулся и зашагал прочь, но потом обернулся. – Чемоданишко свой не забудьте, а то уже крались стибрить.

В полусне – еще сказывало что-то шепотом зелье заслуженной пожилой артистки, – Арсений проехал станцию и скоро, пялясь в бумажку, где значился адрес Дома престарелых, три остановки трясся в скрипучем, богатом газами автобусе, забитом тючками, мешками и их пожилыми владелицами. Но вскоре, поплутав по ведущим в никуда улочкам вышел к пятиэтажному зданию серого кирпича, у разукрашенной словами двери которого смутно читалась нужная треснувшая вывеска " Дом престарелых работников умственного труда".

Дом выглядел забытым органами опеки бомжеватым пенсионером, беспокойно зыркающим глазницами мелькающих в дневное время огней. Полозков, осторожно обнимая входную дверь, сманеврировал болтающейся ручкой и петлями и попал в холодный тухловатый предбанник, из которого не было хода, а лишь забитый дюймовыми гвоздями деревянный лаз украшало закрытое ставней дежурное оконце с лаконичной бумажкой " Не стучать", мертво вклееной в фанеру. На настойчивый костяной стук оконце ответило кладбищенской тишью, и лишь из глубины отозвался далекий безнадежно долгий телефонный треск. Минут пять неудачливый посетитель отбивал кастаньетами пальцев призывный перестук, потом еще пяток раз соединил болтающиеся проводки вызывного звонка, обесточенные и провисшие безнадежными усами забывшего праздники электрика. Вдруг, ни с сего, оконце трюхнулось и ввалилось внутрь, и за ним увиделась часть громады дежурной тетищи, изваянием, будто уже века, оплывавшей за оконцем.

– Ну, чего долбасишь? – пробасила дежурная. – Наряд тебе, фулюгану, вызывать? Отойди к тетефене.

– Я специально прибыл, – вдохновенно возразил чрезвычайно обрадованный посетитель. – Мне внутрь нужно.

Бабка, странно улыбнувшись толстыми щеками, хрюкнула:

– А, может, я замужняя. Ты, если достучишься еще раз, выйдет старший и тебе грабки обломит. Будешь в гипсе жить, тогда уж где внутрь. Иди отседова покуда.

И оконце застегнулось. Полозков по-щенячьи, очень нежно поскребся и молвил:

– Мне бы посетить одну родственницу.

– Прием занят, – нежданно пробубнило оконце. – Порядка, что ль, не знаешь? Для которых расписания вешают, ироды, понаехали на наши головешки.

– А где ж оно, это расписание? – недоуменно поводил глазами проситель по пустой обшарпанной стенке. – Затерялось в веках, может?

– Где-где, в поезде, – ошиблось оконце ударением. – Такие вот и рвут бумагу, и использовают, до сортира не дотерпют. А им вешай. Ступай, если на нового и без полных бумаг, даже глядеть не стану. Все равно у тебя справки от логопеда нету, чего зря горло дерешь.

– Я посетитель к вновь прибывшей. Мне бы только передать носильное, – и географ предъявил чемоданчик.

– Ты давай бумажный мне привет, если средства подвез.

И оконце опять распахнулось щелкой, и два поросячьих глазика двустволкой уставились на неимущего.

– Со средствами вышла напряженность, – досадливо почесал затылок настойчивый посетитель. – В следующий заезд двойную дозу подвезу.

– Ну ты хохотун, парень, обсмеешься с тобой до выкидыша слез. Этими обещалками маломерок корми. Мы таких подъезжалов, знамо, повидали. Как в загс переть – эх, говорят, как раз паспорт позабыл в холодильнике насупротив шкапа с книжкими. Завтрева к утру занесу. Видали мы таких доставлял толпами. Только к акушеру и доставили. Нету авансов на посещение! Не води персонал за ноздри. Я ж вижу, безлошадный. Ну иди отсель в другую богадельню. Там подадут, какой хороший.

И фанера, громко чавкнув, прочно застелила оконце.

Помаявшись у вывески, географ нерешительно оглядел здание, из-за длинной кишки которого в воздух все же проникали звуки какой-то жизни, и направился в обход. Картина, открывшаяся ему на расположенной позади широкой площади, не сразу поместилась в воображении. И было отчего.

Площадь просто кипела, как жирные щи, и кишела, как микроскоп кишечными палочками, жизнью. Она оказалась запружена разнообразным снующим, орущим и сующим народом. То есть оказалась всамделишним и серьезным торжищем. Чего только здесь не предлагали старики в обмотках и бабки в старых шалках, прячущие отбитые пальцы помоечные пройдохи и степенные, списанные со всех счетов пенсионеры с сиреневыми носами вместо лиц. Гурьбой бегали, задевая интересный товар, цыганские подростки, рекой лились семечки и желтым снегом летали плевки, торбы с тыквой терлись бортом о ведра с перепрелой пузырьковой капустой, одной рукой тебе сували в нос заезженные башмаки, а другой надрезали в пробу коричневое сало, и даже шатающаяся среди населения чья-то кинутая распряженная доходяга-лошадь довольно слизывала языком случайные предметы обихода – бывшее кружевное исподнее, целюлоидных младенцев без рук и оброненные тупые гвозди.