Достижения Лютера Транта - Эдвин Балмер

Заключенный повернулся к Транту, его лицо, теперь ставшее мертвенно-бледным, с выражением почти суеверного интереса.

– Случалось ли вам когда-нибудь ходить на легкую оперу с Говардом Экстоном, мистер Лоулер, – спросил Трант, – и обнаруживать после представления, что вы помните все декорации пьесы, но не можете вспомнить мелодию, вы знаете, что не можете вспомнить мелодию, Лоулер, в то время как Экстон, возможно мог насвистывать все мелодии, но не мог вспомнить костюмы или сцену? Психологи называют это различие между вами и Говардом Экстоном различием в типах памяти. Почти виртуозно вы имитировали стиль, приемы и обороты выражения Говарда Экстона в вашем письме к мисс Уолдрон с описанием крушения, и не совсем так хорошо в рассказе, который вы продиктовали в моем кабинете. Но вы не могли бы имитировать основное отличие мышления Говарда Экстона от вашего. Вот где вы потерпели неудачу.

– Изменение личности автора письма могло бы легко пройти незамеченным, как и мисс Уолдрон, если бы письма не попали в руки того, кто, как и я, интересуется проявлениями разума. Ибо разные умы устроены так, что неизбежно их процессы протекают легче по определенным каналам, чем по иным. Некоторые умы предпочитают, так сказать, определенный тип впечатлений, они помнят вид, который они видели, они забывают звук, который сопровождал это, или они помнят звук и забывают вид. Есть умы, которые почти полностью являются слуховыми или зрительными. В сознании визуального, или зрительного, типа все мысли, воспоминания и воображение будут состоять из зрительных представлений, если это слуховой тип, впечатления от звука преобладают и заслоняют остальные.

– Первые три письма, которые вы мне передали, мисс Уолдрон, – психолог снова повернулся к девушке, – на самом деле были написаны Говардом Экстоном. Читая их, я понял, что имею дело с тем, что психологи называют слуховым умом. Когда в обычной памяти он вспоминал событие, он лучше всего помнил его звуки. Но я не дочитал первую страницу четвертого письма, когда наткнулся на описание тела, лежащего на песке – визуальное воспоминание настолько ясное и отчетливое, настолько совершенное даже для набитых песком карманов, что оно поразило и поразило меня, потому что это было первое отчетливое визуальное воспоминание которое я нашел. По мере того, как я читал дальше, я убедился, что человек, написавший первые три письма, который описал немца как гортанного и запомнил американца как гнусавого, никогда не мог написать четвертое. Неужели тот первый человек, человек, который помнил даже звук плеч своего полуночного посетителя, когда они терлись о стену, не мог вспомнить в своих воспоминаниях о кораблекрушении ревущий ветер и ревущее море, крики мужчин и женщин, потрескивание огня? Они были бы его самым ясным воспоминанием. Но человек, написавший четвертое письмо, лучше всего помнил, что море было белым и пенистым, люди были бледными и пристально смотрели!

– Я понимаю! Я понимаю! – воскликнули Кэрил и девушка, когда по просьбе психолога они вместе просматривали письма, которые он разложил перед ними.

– Уловка, с помощью которой я уничтожил второе письмо из набора, предварительно сделав его копию…

– Вы сделали это нарочно? Каким же я был идиотом! – воскликнула Кэрил.

– Это было просто для того, чтобы исключить возможность ошибки, – продолжил Трант, не обращая внимания на вмешательство. – Рассказ, который продиктовал этот человек, поскольку он был дан в зрительных терминах, убедил меня, что он не Экстон. Когда с помощью телеграфа я выяснил нынешнее местонахождение трех из четырех человек, которыми он мог быть, стало ясно, что это, должно быть, Лоулер. И обнаружив, что Лоулера очень разыскивают в Сан-Франциско, я попросил мистера Бернса приехать и опознать его.

– И размещение здесь сторожа также было отвлекающим, как и его отчет о человеке, который прошлой ночью пытался взломать окно? – воскликнула Кэрил.

Трант кивнул. Он наблюдал за полным исчезновением наглости мошенника. Трант оценил, что Лоулер позволил ему говорить без перерыва, как будто после того, как психолог раскрыл свою карту, у него были запасные карты, чтобы победить его. Но его попытка насмехаться, издеваться и презирать была настолько слабой, когда психолог закончил, что Этель Уолдрон, как будто для того, чтобы пощадить его, встала и жестом показала Транту, чтобы он сказал ей, что еще он хочет сделать, в соседней комнате.

Трант послушно последовал за ней, но у двери, казалось, опомнился.

– Я думаю, что сейчас нет ничего другого, мисс Уолдрон, – сказал он, – кроме того, что я полагаю, что могу избавить вас от возобновления ваших семейных дел здесь. Бернс говорит мне, что в Калифорнии против него более чем достаточно улик, чтобы задержать мистера Лоулера там на какое-то время. Я пойду с ним сейчас, – и он посторонился, пропуская Кэрила вместо себя в соседнюю комнату.

ОДИННАДЦАТЫЙ ЧАС

Это было третье воскресенье марта. Ревущий шторм из смеси дождя и снега, носимых бурным ветром, редкостным даже для Великих озер зимой, бушевал по улицам Чикаго весь день. Чуть позже десяти часов вечера температура быстро упала, и дождь со снегом внезапно сменился мокрым снегом. В двадцать минут первого слякоть, заполнившая улицы, начала замерзать. Лютер Трант, спеша пешком вернуться в свои комнаты в клубе, заметил, что мягкое месиво под ногами покрылось жестким, сплошным льдом, который хрустел под каблуками его ботинок при каждом шаге, в то время как его носы ботинок почти не оставляли следов.

Трант взял выходной на целый день, вдали как от своего офиса, так и от своего клуба, но за пятнадцать минут до этого он впервые за этот день позвонил в клуб и узнал, что какая-то женщина в течение дня часто спрашивала о нем по телефону, и что человек принес личное письмо с доставкой, которое она отправила и ожидало его с шести часов. Поэтому психолог спешил домой, внезапно охваченный чувством вины за собственную халатность.

Спеша по Мичиган-авеню, он размышлял о чудесных переменах в его делах, которые произошли так быстро. Шесть месяцев назад он был неопытным ассистентом в психологической лаборатории. Тот самый профессор, у которого он служил, улыбнулся, когда заявил о своей вере в его способность применять черную магию новой психологии для раскрытия преступлений. Но тонкие инструменты лаборатории – хроноскопы, кимографы, плетизмографы, которые точно и безошибочно фиксировали самые тайные эмоции сердца и скрытую работу мозга, экспериментальные исследования Фрейда и Юнга, немецких и французских ученых, Мюнстерберга и других в Америке – воспламенили его верой в них и в себя. Перед лицом непонимания и насмешек он попытался выследить преступника не старым как мир методом снятия отпечатков, которые злодей оставил на вещи, но по уликам, которые преступление оставило в сознании самого преступника. И