Пролетарское воображение. Личность, модерность, сакральное в России, 1910–1925 - Марк Д. Стейнберг
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Однако у некоторых писателей-рабочих образ женщины в городе приобретал все большую сложность. Женственность как символ и как экзистенциальная ценность все чаще считалась воплощением идеала. Женщина на фабрике по-прежнему олицетворяла красоту, нежность и невинность в окружении грубости и жестокости, вызывала искреннее восхищение, как в стихотворении Полетаева о ткачихе (до Первой мировой войны в России ткачество было мужской профессией), в котором автор любуется ее трудом: «ой, как играют, как снуют / повсюду золотые нити». Говорилось и о тоске женщины по природе, по радостям привольной жизни за стенами фабрики, причем с живым сочувствием, которое редко встречалось в дореволюционных стихах поэтов-рабочих: «На солнце золотое выйти… / Пусть жаром вешнего огня / лучи пронизывают тело» [Полетаев 1920b: 8][351]. Однако наиболее характерной особенностью произведений рабочих авторов после революции можно считать изменение, которое происходит в образе проститутки.
Некоторые рабочие писатели теперь заявляли о своем родстве с «падшими женщинами» города и как с человеческими существами, и как с символом определенных феминных ценностей, особенно любви[352]. Заметив проститутку в равнодушной людской толпе, В. Кириллов испытывает сложное чувство – жалость, иронию и сострадание: «Лишь проститутки там и тут / открыто предлагают ласки»[353]. Они же делят с поэтом его городское одиночество. В. Александровский еще более откровенно изобразил проститутку: и как воплощение городского зла, и как воплощение манкости города. В 1920 году в поэме «Москва» он исследует знакомые темы: ностальгия по деревенскому детству, страдания от городских уродств, трудностей и безобразий. Кульминацией этого очевидно автобиографического текста становится описание греховных удовольствий, предлагаемых городом:
Окуну свое тело в позор,
Сброшу лохмотья приличий
В оскалы бульварных луж
И накрашенную Беатриче
Буду ждать как достойный муж.
Я не знаю, чья боль сильнее,
Язвы ль тела подруги моей,
Или та, что взрастил в огне я
В безысходной тоске ночей.
Я заставлю ее поганить
Мое тело собой до утра,
Чтоб исчезло навеки в тумане
Роковое мое вчера.
Амбивалентность, с которой Александровский относится к этой встрече с городской проституткой, когда удовольствие сочетается с отвращением, а самоуничижение с самоутверждением, находит соответствие в его отношении к городу: «Москва! / О позволь же, позволь / целовать / смуглые улиц руки / за глубокие тайные муки, / за великую сладкую боль» [Александровский 1920е: 12–16]. Поэт так и не приходит к однозначному моральному выводу. Ему не удается покинуть шаткой почвы раздвоенности.
Конечно, после революции не только писатели-рабочие обращались к теме женщины в городе и неоднозначно трактовали ее образ. Образ женщины занимал важное место в ранней советской литературе и публицистике и служил инструментом исследования различных идей, идеалов и проблем. Городская женщина на страницах произведений представала как притягательный и вместе с тем пугающий объект желания, как аллегория добра и нежности и вместе с тем греха и разврата, как символ чистоты и вместе с тем осквернения, как фигура, олицетворяющая отсталость и вместе с тем эмансипацию и свободу, как маркер естественного равенства и вместе с тем физиологического и экзистенциального отличия[354]. В своих размышлениях о роли женщины – и, как следствие, о роли мужчины – ив использовании ее образа пролетарские писатели демонстрировали эту усиливающуюся двойственность.
Михаил Герасимов продемонстрировал особенно сложный и неоднозначный подход к женщине и городу в своем стихотворении «Монна Лиза» 1918 года [Герасимов 1918d] (его на Первом Всероссийском совещании пролетарских писателей в мае 1920 года Александр Богданов раскритиковал как образчик «слишком туманной» манеры письма, которой увлекаются пролетарские писатели)[355]. В центре поэмы – три женские фигуры. Первые две – хорошо знакомые образы: фабричная работница и городская проститутка. Первая, которой посвящено и отчасти адресовано стихотворение, – девушка, которая пришла на оружейный завод, «к нам поступила на завод», «вся – жизнь, вся – смехоструйный хоровод». На заводе ее душа чахнет: «но лепестки твои истлели / в железном зареве горнил», «ты, как и мы, сжимаешь крылья / и скорбные свои глаза, / пороховой покрылась пылью / их огневая бирюза». Проститутка – вторая женская фигура. Проституток автор сравнивает с «обескрыленными чайками»[356]. Стоя у Екатерининского канала в Петрограде, лирический герой вглядывается в воду: в ней отражаются проститутки, собравшиеся неподалеку. Друг за другом следуют мысли о самоубийстве, сексуальности, порочности и святой чистоте.
Хотелось бы душею слиться
Там в искрометной глубине,
Где нарумяненные лица
Дробятся в неживой волне.
И плещет шопот: «милый, милый»!
Охрипший голос жалко звал —
И чайкой раненой безкрылой
Скользит в проржавленный канал.
Вы мне – безгрешные Мадонны,
Я обездоленных любил,
У Александровской колонны
Вас также город пригвоздил.
Как горьки страстные призывы
И взмах разбитого крыла,
Когда в полях вселенской нивы
Заря свободы расцвела.
Ночное небо ало-сине,
Душа в объятьях красоты,
А вы на петроградской тине
Отравно-желтые цветы.
Третий и наиболее важный персонаж – Мона Лиза Леонардо да Винчи, мадонна. Автора особенно занимает ее печальная, загадочная и завораживающая улыбка, ее лицо чудится ему повсюду: в дыме заводских труб, в фабричных окнах, в поблескивании станков, в синих блузах рабочих, в «граните моей тюрьмы», в пламени печей, на запрокинутых грязных лицах рабочих, на могилах.
Венчально на заре вечерей,
Лицо Джоконды расцвело
Венок из роз, венок из терний,
Воздет на ясное чело.
[Герасимов 1918d]
В этой намеренно неоднозначной и загадочной поэме Герасимов нарисовал сложный образ женщины в современном городе (и то, как мужчина воспринимает ее и собственную гендерную идентичность). Клишированный образ невинной деревенской девушки, чьи жизненные силы и достоинство увядают в городе, на фабрике, сочетается с двойственным отношением – сочувствием и отвращением – к проститутке, с чувственным желанием и страхом осквернить себя и наиболее замысловато – с образом трансцендентной вселенской женственности, намек на которую присутствует в каждом женском персонаже. По сути, поэма
