Пролетарское воображение. Личность, модерность, сакральное в России, 1910–1925 - Марк Д. Стейнберг

вписывались в формирующуюся большевистскую иконографию труда, но в то же время свидетельствовали об абстрактном и идеологическом характере этих гимнов индустриализации. Подобно всем художникам большевистского толка, рабочие писатели эксплуатировали образ кузнеца и его мастерской вне всякой связи с реальным промышленным производством и собственным жизненным опытом (никто из них не ковал железо в кузнице), просто как отвлеченный символ стремления «перековать» жизнь на новый лад, который все более утверждался как канонический [Александровский 1918b: 35; Герасимов 1919с: 8-10][336]. В названиях журналов и сборников, издаваемых Пролеткультом, также использовались индустриальные метафоры, имевшие целью выразить идею созидания нового общества и новой культуры: «Чугунный улей», «Горнило», «Гудки», «Кузница», «Молот», «Наш горн», «Сирена», «Зарево заводов», «Завод огнекрылый».

Однако в интеллектуальном и эмоциональном плане завод и машина часто представляли нечто большее, чем абстрактные метафоры социальных преобразований. Рабочие писатели находили в них, как и в образах города, определенную завораживающую красоту. Писатели, особенно связанные с движением Пролеткульта, при поддержке советских деятелей культуры и критиков [Луначарский 1919], настойчиво и последовательно провозглашали революцию в области эстетических ценностей. Как писал один литературный критик в журнале Петроградского Пролеткульта «Грядущее», в современной русской литературе сталкиваются два направления: устаревшая буржуазная «поэзия золота, поэзия украшений» и новая пролетарская «поэзия железа» [Богдатьева 1918: 13]. Эта эстетика была даже более гендерно окрашенной, чем в прошлом. Машинное производство воспринималось как сугубо мужская сфера и наделялось качествами, которые расценивались как мужские: железная твердость, смелая напористость, уверенная сила [337].

Популярный в первые послереволюционные годы стихотворный манифест Владимира Кириллова «Мы» – типичный образец этого нового жанра, с характерным для него утверждением, что пролетариат участвует в эстетическом восстании.

Мы во власти мятежного, страстного хмеля;

Пусть кричат нам: «Вы палачи красоты»,

Во имя нашего Завтра – сожжем Рафаэля,

Разрушим музеи, растопчем искусства цветы.

Мы сбросили тяжесть наследья гнетущего,

Обескровленной мудрости мы отвергли химеры;

Девушки в светлом царстве Грядущего

Будут прекрасней Милосской Венеры…

Слезы иссякли в очах наших, нежность убита,

Позабыли мы запах трав и весенних цветов.

Полюбили мы силу паров и мощь динамита,

Пенье серен и движенье колес и валов…

О, поэты-эстеты, кляните Великого Хама[338],

Целуйте обломки былого под нашей пятой,

Омойте слезами руины разбитого храма.

Мы вольны, мы смелы, мы дышим иной красотой.

[Кириллов 1918с: 4]

Мы во власти мятежного, страстного хмеля; Пусть кричат нам: «Вы палачи красоты», Во имя нашего Завтра – сожжем Рафаэля, Разрушим музеи, растопчем искусства цветы. Мы сбросили тяжесть наследья гнетущего, Обескровленной мудрости мы отвергли химеры; Девушки в светлом царстве Грядущего Будут прекрасней Милосской Венеры…

Слезы иссякли в очах наших, нежность убита, Позабыли мы запах трав и весенних цветов. Полюбили мы силу паров и мощь динамита, Пенье серен и движенье колес и валов…

О, поэты-эстеты, кляните Великого Хама, Целуйте обломки былого под нашей пятой, Омойте слезами руины разбитого храма.

Мы вольны, мы смелы, мы дышим иной красотой. [Кириллов 1918с: 4]

Другие рабочие авторы присоединялись к этой эстетической революции. В 1918 году Михаил Герасимов в одном из своих самых известных стихотворений написал о «железных цветах», которые куются на фабриках, а букет обжигается в огненном пламени печей [Герасимов 1918с: 16]. Алексей Маширов (Самобытник) противопоставлял традиционным воздыханиям («шепчешь умиленно») об обещанном рае с цветами, солнцем и ароматом росы дерзкую эстетику «машинного рая», с птицами из стали и железа, сверкающими, как бриллианты [Самобытник 1920а: I][339].

Для большинства этих пролетариев (определяемых социальными и культурными критериями) новое чувство прекрасного было сопряжено с новой эмоциональной ориентацией на модерность – с большой любовью и даже чувственной страстью. Многие писатели-рабочие, особенно связанные с Пролеткультом, признавались в страстной любви к электричеству, железным дорогам, аэропланам, динамо-машинам, дымовым трубам, железу, стали, к песням и танцами шкивов, приводных ремней и турбин[340]. У некоторых авторов эта страсть носила интеллектуальный и политический характер. И. Садофьев, например, заявлял, что революция помогла ему увидеть и услышать похожую на «карнавал» красоту и правду фабрики: «звон и грохот», «танец стройный и ритмичный хмельно-радостных шкивов» открыли перед ним «стремленья», «вольность», «тайны мировые», «Мудрость Реченья» и «Вдохновенье». Теперь он каждый день приходит на фабрику, чтобы «понимать язык Железный, слушать Тайны Откровенья», и это приносит ему «наслажденье»[341]. Но гораздо чаще эта страсть носила характер более отвлеченный (менее связанный с конкретными политическими идеями) и вместе с тем более физический. Так, Алексей Гастев – которого критики-современники считали образцом «железного поэта» – чувствовал в кранах, балках, расплавленном металле, заводских гудках, ударах молота, в «водовороте огня и машин» «душу» и даже «страсть»[342]. Другие авторы тоже были очарованы красотой «певучей стали» во время прокатки, «диким хором» резцов и пил, танцем приводных ремней, которые «водят хоровод, как девушки», и даже «котлов рычаньем»[343].

У некоторых рабочих писателей эта страсть к железу и машинам носила не просто эстетический, эмоциональный, идеологический или политический характер, а являлась частью мифологизированной психокультурной (и стереотипно мужской) самоидентичности, в которой пролетарий срастается с машиной. Самый известный пример такого рода – стихотворение А. Гастева «Мы растем из железа», которое часто публиковалось после 1917 года. А. Гастев описывает рабочего-революционера, который вырастает в мифического великана, который выше дымовых труб, и в его венах течет железная кровь [Дозоров 1917b: 4]. В начале 1920-х годов Гастев продолжал писать о срастании человека и машины, хотя использовал этот образ не столько в поэзии, сколько в статьях о новой инженерии. В серии работ, опубликованных в 1918 и 1919 годах [Гастев 1919с: 50–55; Гастев 1918е: 5-27; Гастев 1919d: 35–45][344], Гастев, вдохновившись теорией «научного управления» Ф. Тейлора, новым направлением в психологии – так называемой психотехникой, учением Маркса об империализме и классовой борьбе, описал «новый индустриальный порядок», основанный на усилении союза человека и машины. Порядок и дисциплину можно поддерживать не с помощью приказов человека, а следуя внутренней логике производственного процесса и ритму машины – «великого анонима», когда будут «неразрывно слиты воля машинизма и сила человеческого сознания», а «машины из управляемых переходят в управляющих». Со временем подобные саморегулирующиеся фабрики эволюционируют в «гигантские машины», а эти фабрики-машины сольются в «города-машины». По мере того как мощь этих механизмов будет расти, мечтал Гастев, выступая не столько как научно-производственный менеджер, сколько как пророк модернизма, ментальность и культура пролетариата также трансформируются. Новые пролетарии во всем мире будут одинаково работать, думать,