Спящие пробудитесь - Радий Фиш

От каждого селенья, от каждого махалле городца избрали старейшин в совет, решавший все важные дела. От имени совета управляли Карабуруном три человека во главе с братом Абдуселямом. Если возникали споры, ему как старшему по возрасту и по близости к учителю принадлежало последнее слово. Правой рукой Абдуселяма стал мулла Керим. Тот самый, что некогда наставил на путь безрукого Догана и к кому Мустафа велел посылать негодных для брани людей.

Брат Керим всего четыре года назад окончил ученье у Бедреддина в Эдирне. Когда шейх принял пост кадиаскера при султане Мусе Челеби, Керим как один из самых способных и верных учеников был назначен кадием в болгарский город Самоков. Здесь своей неподкупностью и неукоснительным соблюдением всех норм шариата, хоть как-то охранявших права бедного люда, снискал он великую славу среди болгарских и турецких крестьян, а заодно и лютую злобу беев. Как только Муса Челеби по приказу своего брата, нынешнего османского государя Мехмеда Челеби, был задушен неподалеку от Самокова, мулле Кериму, чтобы спасти свою душу, пришлось скрытно отъехать на родину. Но и в Эдирне не чувствовал он себя в безопасности: слишком жгучей была бейская ненависть ко всем выученикам Бедреддиновым. Бёрклюдже Мустафа, бывший управитель кадиаскера, задержавшийся в столице, чтобы привести в порядок дела шейха, посоветовал Кериму поскорей покинуть Эдирне и укрыться в Карабуруне, благо то были места, хорошо знакомые Бёрклюдже с детства. Там он чуял свою крепость, оттуда мыслил начать дело, когда учитель подаст знак.

Мулла Керим взялся обучать карабурунских детей, а с ними и взрослых премудростям грамоты, а также наукам явным — шариату, счету, врачеванью простейших недугов. Помогал Абдуселяму решать частные вопросы. А по ночам, памятуя слова, коими как-то обмолвился учитель еще в Эдирне, пытался воздвигнуть на бумаге систему юриспруденции, которая стояла бы не на Коране и хадисах, а на максимах, добытых подвижниками всеобщей любви, мыслителями и праведниками суфизма.

Третьим человеком в Карабуруне сделался Текташ, верховодивший всею ратью, за исключением судовой. Было ему под пятьдесят. Знали, что некогда промышлял он разбоем, да зарекся: тошно стало резать подряд виновных и безвинных, праведных и грешных. Говорили, что познакомился он с учителем давно, чуть ли не в молодости. Он не отказывался, но помалкивал, при каких обстоятельствах.

После исхода учителя из Египта Текташ виделся с ним в Халебе, понял истинность его мыслей и принял его сторону. Через своих людей, что пасли табуны в степях под Халебом, постоянно поддерживал сношение с шейхом, пребывал ли тот в Измире, в Эдирне или, наконец, в Изнике. Когда Бёрклюдже Мустафа от имени учителя дал знать, что настала пора приступить к делу, Текташ с тремя сотнями самых храбрых и верных джигитов явился в Карабурун.

Некогда рыжая голова поседела, стан погрузнел, ноги, и прежде кривоватые, выгнулись колесом, но нрав остался прежний, строптивый. Ни за что не хотел отдавать туркменских коней в общий котел.

— Понял, понял. Все у нас общее. Но ведь для жен учитель делает исключение?! Сделаем и для коней.

— А для лодок не станем делать? Вон рыбаки греческие приходили бить челом…

— О лодках не знаю, брат Абдуселям. Коней, однако, с деревянной посудой не равняй. Не зря сказано: «Жену, саблю да коня не доверяй и брату!»

— Неужто, брат Текташ, ты не отдашь сабли брату, когда над ним занесут меч? — не выдержал Керим.

— Не дам, ежели сабля у меня одна. Чем я без нее могу быть полезен братьям? А коли есть запасная — куда я денусь, хоть, может, и жаль будет…

— Сие понять не мудрено, — сказал Абдуселям. — Другое чудно мне слышать: весь порядок в мире намерились перевернуть, а о конях спорим.

— Как мне вам втолковать: конь, что жена, не под всяким всадником от души ходит. Так что не о коне, а о нашей силе спор…

— Хороший пример дадим остальным, — вставил мулла Керим.

— Вот как посекут нас османские сипахи оттого, что кони нас не слушают, будет всем остальным пример. Оглянуться не успеете — в штаны напустят! Тут и делу конец. А жаль!..

Едва старого атамана уговорили. И то при условии, что туркмены пусть в общем табуне, но будут пасти коней сами и вправе выбирать своего, когда идут на дело — в сечу там или в гоньбу.

Шейхоглу Сату собрался было отправиться с вестью о первом успехе к Бёрклюдже Мустафе, как тот вместе с ближними людьми явился в Карабурун сам. Покуда здесь отсиживались за горами да за морями и налаживали общинное дело, произошли события, заставившие Мустафу покинуть свое прибежище, не дожидаясь, когда снег закроет перевалы.

Со всех сторон стали поступать вести, что отказ все большего числа деревень платить десятину, отдавать сборщикам положенную дань с урожая, а всего пуще — нападения на воинов государевых, коих отряжали для наведения порядка, привели османскую власть в ярость.

Бывший кадий Тире по прозвищу Пальчики Оближешь не упустил случая поделиться с кадием Измира своими догадками относительно лжеразбойников или лжедервишей, кто их, к дьяволу, разберет, что устраивают на дорогах засады, а также сведениями насчет их безрукого вожака, за что был обласкан и обнадежен касательно нового, более доходного назначения.

Кадий Измира, ошарашенный полученными сведениями, бросился к наместнику Александру — тьфу! — Сулейману Шишмановичу. Тот приказал командирам крепостей, диздарам, выставить на дорогах дозоры и задерживать всех подозрительных, дабы пресечь сношенья бунтовщиков меж собой. Кадий Измира в свой черед отправил личных посланцев во все дервишеские обители и христианские монастыри, чтобы клятвой на Коране и крестным целованием подтвердили они свою непричастность к злодеяниям дервишествующих разбойников в белых одежках из одного куска, которые осмелились поднять свои поганые непокрытые головы против государевой власти. Шейхи обителей и настоятели монастырей, идя навстречу власти, по доброй воле своей обязались оказывать всяческую помощь в изловлении разбойных лжедервишей, вознамерившихся посрамить и божескую власть, смешав смуту имущественную со смутой богословской.

Через христианских иерархов наместник султана связался с Джиовани Адорно, генуэзским властителем Фокеи, и в обмен на право целый год безвозмездно промышлять в османских квасцовых копях получил сведения о нечестивцах в Карабуруне. Что именно там свили они свое осиное гнездо, подтвердили показания изгнанных из карабурунских деревень государевых и бейских слуг.

Шишманович повелел, испросив на то султанский фирман, собрать в Измире крупную силу, которая под корень истребила бы окаянных еретиков, осмеливающихся поганить землю вверенного ему государем наместничества.

Поведав об этом совету старейших, Бёрклюдже Мустафа призвал готовиться к отпору и присовокупил, что времени у них месяц, от силы два.

— Чтобы переломить такого матерого врага, как османский наместник, — сказал он, — одной храбрости мало. Кой-что мы с братом Гюндюзом придумали. Если дельная мысль придет в голову любому из братьев, пусть он не блажит о ней по сторонам — и у скал есть уши, что доказал нам генуэзский правитель Фокеи, а без проволочки донесет ее братьям Гюндюзу или Текташу, коим поручено воеводство над пешим и конным строем. Сказанное относится и к нашим сестрам, поскольку хитроумием они нередко превосходят бывалых мужей. — Бёрклюдже Мустафа обвел собрание взглядом. — К слову сказать, здесь не видно женщин. Отчего? — Он подождал ответа и, не получив его, обернулся к Кериму: — Насколько мне ведомо, ты, брат Керим, взял на себя труд составления наших законов. Скажи, что там записано у тебя о женщинах?

Мулла Керим вскочил и, словно по писаному, доложил:

— Земля, имущество, богатство, скот и прочее, за исключением женщин, должно быть общим достоянием всех.

— И только?

Мулла Керим утвердительно мотнул головой.

— Говоришь, общим достоянием всех. Но разве женщины не входят в число всех?

Текташ, Керим, старейшины недоуменно молчали. Один Абдуселям понял, куда клонит Деде Султан, и вступился за Керима:

— Брат Керим не успел ничего больше записать о женщинах. Когда сделали мы общими земли, лодки и скот, кто-то из резвецов брата Текташа, не в обиду ему будет помянуто, ляпнул: пусть, мол, и женщины будут общие. Известно, дело молодое. По туркменскому обычаю за невесту большой калым надобно отдать, а он гол как сокол, откуда возьмешь столько?.. Мы их, конечно, вразумили. Но без крика не обошлось. Богатства, говорим, теперь у нас общие, стало быть, и калымы придется отставить. Согласия девушки и ее родителей отныне достаточно. И потом, разве вас родившие матери не люди, чтоб их равнять с имуществом?.. Вот Керим и записал для памяти: жены, мол, исключение…

— Записать бы сразу и дальше: «Перед лицом Истины равны не только веры и народы, но и мужья с женами». Потому и на совете место жен рядом с мужами.