Спящие пробудитесь - Радий Фиш

Солнце не показывалось вторые сутки. Небо, серое, низкое, чуть не касалось верхушек деревьев.

Стражник Кудрет, поставленный на лысой скале, чтоб следить за дорогой из Измира, совсем осоловел от холода. Как зарядил с ночи мелкий осенний дождик, так конца ему нет.

Кудрет поежился, подошел к одинокой молодой сосенке, чудом уцепившейся корнями за расселину. С отвращением прислонился промокшей спиной к ее тонкому стволу.

Им там, внизу, хорошо. Забились под густую листву грабов и сидят себе ждут, пока он подаст сигнал. А тут, кроме паршивой сосенки, ни одного стоящего дерева. Да и она разве укроет?!

Он снова глянул на дорогу. В хорошую погоду она просматривалась далеко вверх, едва ли не до самого перевала Белкава, пыльная, то подступавшая к ручью, то прятавшаяся среди скал. А теперь за сыпавшейся с неба, как мука, водой виден был только первый поворот да отрезок раскисшей грязи до скалы под ногами.

Дьявол бы их побрал, этих разбойных дервишей! Из-за них приходится торчать здесь. И не ему одному: на всех дорогах, сказывают, расставлены секреты. В такую погоду хороший хозяин ишака со двора не выгонит, а ты хоть и воин османского наместника, а мокни, точно пес необрезанный… Хорошо бы теперь сидеть в тепле, возле горящего очага, вытянуть к огню ноги. До отвала наесться баранины, жаренной на вертеле, и мечтать об Элиф.

Кудрету шел двадцатый год. Целых шесть месяцев был он сговорен с дочерью квартального муэдзина. Но отец невесты сказал, как отрезал: не быть ему моим зятем, покуда не проверим, справедливо ли нарекли его родители. Кудрет — по-арабски «сила». Вот и поглядим, силен ли он в бою. А то — не приведи Аллах! — выйдет дочь за труса, насидится в позоре да в голоде. Трусливый воин, известно, семьи не прокормит.

Он им покажет трусливого воина! Дай только до дела дорваться — изрубит на куски, пронзит стрелой, что шилом, любого врага.

Кудрет вынул из ножен кинжал, доставшийся ему от деда. И принялся колоть и резать им воздух, будто на него и впрямь напало с десяток врагов.

Опомнившись, сунул кинжал на место. Обтер со лба пот, смешавшийся с дождевой водой, отряхнул ладонь. И обернулся назад к городу.

При въезде в город стоял с проломленной кровлей трехэтажный дворец из камня и кирпича. Стрельчатые, во все три этажа окна закопчены, выщерблены. Говорили, то был некогда дворец одного из императоров Византии, которых изгнали из Константинополя латиняне. Тимурово воинство разграбило и для потехи подожгло его.

А вот крепость на вершине горы Ниф, что господствует над городом, стоит как ни в чем не бывало. В османских отчинах и дединах все крепости сровняли с землей, а здесь оставлены удельным беям в целости: надо же им где-то отсиживаться, чтобы не позволить Османам снова собрать державу. Так задумал Тимур, хромая лиса.

Ан выкуси! Снова государь османский — да укрепит Аллах его могущество! — принял всех беев в свою волю. И снова — благодарение Господу! — город Ниф и крепость над ним — османские владения!

Если от крайней справа крепостной башни повести глазом прямо вниз, на город, можно увидеть крону огромной чинары. Лет триста дереву, а то и больше. В дупле у него предприимчивый цирюльник умудрился открыть заведенье. Бреет, стрижет, кровь пускает, зубы дерет — на все хватает места.

Рядом с чинарой — бассейн, а чуть правее едва заметен минарет квартальной мечети. Перед мечетью дом, где живет Элиф. Правда, он отсюда совсем не виден.

Пятнадцать лет девчонке, а грудь, бедра ничуть не меньше, чем у соседки-гречанки. Грек промышлял сдачей внаем вьючных животных. Отец Кудрета и муж соседки — упокой Господи их души! — погибли от рук тимуровых вояк. А месяца три назад вдова соседа зазвала Кудрета в шорный сарай: поглядеть, мол, нельзя ли поправить старую, изготовленную еще его отцом сбрую. И тут ни с того ни с сего обхватила его за шею, впилась в губы. Рукой принялась шарить по груди.

Голова у Кудрета пошла кругом. Спасибо, испугалась какого-то шума. Еле он ноги унес. Известное дело, гявурская баба, бесстыдная.

С той поры снились Кудрету эти объятья, только на место гречанки являлась Элиф. Стоило ему теперь увидеть, как она идет по воду с кувшином на голове, все в нем начинало ходить ходуном в лад с ее покачивающимися бедрами.

— Прости, Аллах, меня, грешного! — пробормотал Кудрет.

А скверное все же дело — быть гявуром. За что им такое наказанье? Недаром сказано, если бог захочет покарать, он лишает разума. Строят гявуры дома, к примеру, из камня и кирпича, словно сто лет собираются жить на свете. А приходит дикий степняк вроде Тимура и все рушит. Они же опять строят, безмозглые!

Род Кудрета вел свой корень из того же туркменского племени каи, откуда происходили и османские султаны. От предков — табунщиков, воинов, объездчиков боевых коней — достался ему в наследство кинжал. А с ним вместе и кочевничья тяга к перемене мест, тоска по воле горных пастбищ.

Он оглянулся через плечо на измирскую дорогу и обмер. За мелкой сеткой дождя привиделась ему темная фигура. Кудрет вгляделся: так и есть, кто-то шел по дороге. И рядом с ним, чуть поостав, еще двое. Явно направляются к городу.

Кудрет чуть обождал, не появятся ли за этой троицей еще другие. Никого больше не приметив, сорвал с плеча лук, вытащил из колчана сигнальную стрелу с черным опереньем и, как было условлено, пустил ее вниз на дорогу, туда, где сидел секрет.

Зазвенела спущенная тетива, и вместе с ее звоном долетел до Кудрета какой-то странный звук. Неужто поют?.. Под дождем? Кудрет обратился в слух.

Когда за очередным поворотом дороги взгляду открылась сперва крепость, а затем и сам город Ниф, старый ашик Шейхоглу Сату стащил с плеча кобуз. Чуть замедлив шаг, расчехлил инструмент, спрятал чехол в рукав. Ударил по струнам и запел:

Мы — звезды на небе, мы — пыль при дороге.За дичью охотники, дичь для охоты.Как суша, покойны, как море, глубоки.Как пламя, что варит сырье, горячи.

Дурасы Эмре и Ахмет, его ученик, а по-цеховому — подмастерье, калфа, с изумленьем глядели, как мастер Сату, дороживший кобузом не меньше, чем всадник-акынджи боевым конем, расчехляет его под дождем. Но его одушевление забрало их. И со второго куплета они стали подтягивать повторявшиеся, как припев, последние строки.

Мы тучею были, мы в небо поднялись,Дождем обернулись, на землю пролились.Пошли в подмастерья и обучились.А коль ты ученый, других научи.

Радость, стоило ей завладеть старым поэтом, не знала иного выхода, кроме песни. А радость истинная, великая вот уже много дней полнила Шейхоглу Сату. Да и мудрено было не радоваться, если он своими глазами сподобился увидеть, как слово Истины, сказанное устами его старого друга, шейха Бедреддина, наподобие распускающегося по весне дерева, одевается живой листвой дел. Теперь он был уверен: ему, старику, довелось узреть то, о чем пели поэты и радели праведники, над чем бились ученые и что предсказывали пророки. Сколько их прошло по земле за века? Не дожили. А вот он, Шейхоглу Сату, дожил. Мало того, сам он и ученики его, подобно сказочным водоносам, несут из Карабуруна живую воду благих вестей, что вдохнут жизнь в изверившиеся, изнемогшие от тягот и горя души, сплотят разъятое тело народное в единую рать Истины.

Конечно, проведай власти предержащие о том, с какими вестями идут они из Карабуруна, не сносить им головы, но что с того? «Сколько ни живи, а помирать надо», — любит повторять брат Абдуселям. Только счастливцам из счастливцев, однако, удается умереть за Истину. И сердце Сату снова и снова преисполнялось благодарностью к Бедреддину и его сподвижникам за то, что предоставили они ему на старости лет такую возможность.

Карабуруном, или по-гречески Стилярионом, назывался не только поворотный мыс при входе в Измирский залив и городец возле него, но и вся местность окрест, отгороженная от мира с трех сторон морской водой, а с четвертой высокими горами, через которые вели лишь тесные, поросшие лесом проходы. Когда Шейхоглу Сату сюда явился, и городец и все села, греческие у моря, турецкие — на горных склонах, пребывали в руках людей Деде Султана. Сборщиков податей и стражников османских и бейских выгнали, проходы в горах перекрыли. Ни дани, ни откупа никому не платили.

Урожай — вино, ячмень, масло — свезли в общие хранилища, устроенные в горных пещерах. Там же складывали оружие, что удалось добыть на Хиосе и в других местах.

Скот согнали вместе и пасли сообща. Йогурт, масло, сыры, курут готовили на всех женщины, выделенные от каждой деревни и с каждой стороны городца. На всех ловили и рыбу.

Неженатые туркменские джигиты-акынджи, начинавшие стекаться в Карабурун, и те отдали своих боевых коней в общий табун.

От каждого селенья, от каждого махалле городца избрали старейшин в совет, решавший все важные дела. От имени совета управляли Карабуруном три человека во главе с братом Абдуселямом. Если возникали споры, ему как старшему по возрасту и по близости к учителю принадлежало последнее слово. Правой рукой Абдуселяма стал мулла Керим. Тот самый, что некогда наставил на путь безрукого Догана и к кому Мустафа велел посылать негодных для брани людей.