Спящие пробудитесь - Радий Фиш

— Считай так, коли хочешь.

— Не бывало такого, неслыханно!..

— Стало быть, услышишь!

Келарь снял с головы клобук, поставил его рядом с собой. Поправил на темени мурмолку. Почесал в затылке.

— Знаю, брат Амвросий, что ты ради истины до корня дойдешь. Но и вслед тебе не поверил бы я в этого Деде Султана, если б давно не полнился мой слух чудными речами. Живет тут в пещере один критский монах-отшельник. Многомудрые беседы ведет кой с кем. Бог, мол, един, и все веры, что стоят на Писании, должны быть едины. Разнятся они друг от друга не более, дескать, чем ветви одного древа. Я, человек православный в десятом колене, само собой верую в Пресвятую Троицу. А монах тот критский, прости меня Иисусе, домысливает, что Пресвятая Троица и тройственность вер — иудейской, христианской, мусульманской — всего лишь ипостаси одной истинной веры в Единого. Так, мол, доведал его учитель, знатный богослов, пребывающий в Морее в городе Мистре…

— По имени Георгис Гемистас, не так ли, келарь? — продолжил за него Абдуселям.

Келарь округлил глаза.

— Явил ты чудо ясновидения, отец Амвросии… Или знаешь монаха-то?

— Монаха не знаю. И чуда никакого не явил. Про Георгиса Гемистаса слышал я от своего учителя шейха Бедреддина.

— Не тот ли это шейх, что лет десять тому вершил у нас божественные пляски да спорил с учеными иерархами?

— Он самый.

— И шейх согласен с Гемистасом?

Димитри встревоженно глянул на Абдуселяма. Скажет или нет, что Деде Султан тоже ученик Бедреддина?

— Разве пошел бы я против своего наставника, келарь? — ответил Абдуселям. И только.

Димитри успокоился. Нельзя было связывать Деде Султана с Бедреддином, доколе последний находился в руках султана, никак нельзя. Пронюхай о сем Моана, продала бы османам голову шейха с немалым барышом.

Келарь сорвал с темени мурмолку, хлопнул ею оземь.

— Эх, голова моя плешивая, пропадай вместе с вашими! Вечером иду с вами. Место на ладьях найдется…

— Надень-ка клобук свой, келарь, — строго сказал Абдуселям. — Не ровен час, послушники узрят тебя в непотребном виде. За доверье и слово — низкий тебе поклон. Но покуда ты нам нужнее здесь, чем в Карабуруне. Равно как брат наш Димитри. От него и узнаешь, что делать дальше. — Абдуселям дунул в усы. — А теперь не грех и нашей вере причаститься. Выпьем же, келарь, хиосского вина!

Он пригубил чашу, закрыл глаза, вкушая аромат. Протянул руку за сыром.

Запах овечьего сыра, вкус густого хиосского вина перенесли его в те времена, когда звали его не Абдуселямом, как нарек его Бедреддин, и не Амвросием, как назвал его при постриженье настоятель, а именем, данным ему родителем, — Никос. Позади их белокаменного домишки на окраине Эноса, у самого моря, стоял старый сарай. В этот сарай с бьющимся сердцем пробрался тринадцатилетний Никос средь белого дня с твердым намерением вкусить запретного плода, то есть испить вина, что было строго-настрого запрещено отцом. Откупорив тридцативедерную бочку, нацедил большой жбан и выпил его до дна, забился в дальний угол на овечьи шкуры и со страхом стал ждать, что будет. Но страх вскоре улетучился. Блаженно закружилась голова, все вокруг стало ярким, веселым. За рядами винных бочек в проеме ворот висели на жерди в ряднине белые шары созревавшего сыра, источая острый запах кислого овечьего молока. А за ними простиралось голубое, как море, и такое же бездонное небо. И жизнь впереди лежала бездонная, бескрайняя. Со сладкой улыбкой на круглом детском лице уснул Никос, припав щекой к шелковистой овечьей шкуре.

В немыслимой дали исчезло то время, истаяла та жизнь, будто случилась она не в яви, а в похожем на явь сне.

Абдуселям провел ладонями по лицу. Все так же плавно покачивалась под ним устланная мягкими овечьими шкурами палуба, и, шурша волной, поскрипывая блоками, шло вперед к Карабуруну судно. По-прежнему, сливаясь во мгле, лежали вокруг черное море и черное небо.

И снова беспокойство зашевелилось в его душе. Далеко ли ушли? Сколько осталось еще до рассвета?

Он обернулся, поднял лицо на кормчего Анастаса. Держа правило под мышкой, Анастас привалился к борту, его устремленные к звездам глаза поблескивали, точно у кошки, рыжие волосы и короткая бороденка образовали подобие слабого нимба, только не над теменем, как на иконах, а вокруг лица.

Абдуселям помнил Анастаса, можно сказать, мальчишкой. Но уже тогда артель доверяла ему кормило. Потомственный рыбак, он знал на Хиосе, на Лесбосе, на Самосе, на мелких островах и на побережье окрест каждый мысок, любую скалу. Для него не было нежданного ветра, внезапной волны. На каждую выходку стихии, что мнилась Абдуселяму предательской, у Анастаса был точный и скорый ответ. Море манило его, как небо манит к полету птицу, как народные мелодии Ионии — к продолжению песни. Будто не женщина его родила — русалка. На берегу он выглядел сонным, квелым, зато в море походил на жениха, оставшегося наедине с любимой, — разудалый, лихой и одновременно заботливый, осмотрительный.

Анастас заметил поднятое на него лицо и угадал тревогу Абдуселяма.

— Считай, полпути прошли, отец! — успокоил он. — Вон Инусе! Не видишь? Возьми четыре пальца левее носа. Там окоем темнее. Приметил?

Абдуселям не увидел ничего. Но согласно мотнул бородой. Анастасу можно было верить на слово. И не только как моряку. Он был воспитанником Димитри и готов был ради того в огонь и в воду.

Анастас рано осиротел. Отец его был захвачен венецианскими пиратами вместе со всей артелью. Когда весть об этом достигла острова, мать Анастаса, что была на шестом месяце, выкинула мертвого ребенка, а вскоре и сама преставилась. Отец так и не вернулся — сгинул где-то в плену. И Димитри взял парнишку на воспитание, обратил в Бедреддинову веру.

— А где вторая ладья? — спросил Абдуселям.

— Стадий на пять сзади. Кормчий на ней что надо. Просто наша ладья ходчее.

Ветер упал. Паруса завяли, как листья в засуху. Анастас приказал матросам поливать их забортной водой: от старости паруса поредели, кормчий пытался поймать остатки ветра, пока острова Инусе совсем не закрыли от него шлюп.

Вскоре, однако, ветер и вовсе стих. Паруса захлопали, обмякли.

— Спускайте ялик! — приказал кормчий.

Матросы вывалили за борт лодчонку, завели конец и потянули судно на веслах.

На море пал туман. Звезды исчезли. Скрип весел в деревянных штырях долетал откуда-то издалека. Пропало и мерцанье волны, отваливавшей от борта. Только какие-то круглые светящиеся твари, точно морские глаза, вспыхивали время от времени то слева, то справа, да вершина мачты и реи светились тусклым зеленоватым светом, наподобие того, как пробивается сквозь банный пар от висящего под потолком фонаря, и свет этот, казалось, капал, стекая во влажную тьму.

Зябкая дрожь прохватила Абдуселяма. Он закутался в плащ из верблюжьей шерсти, обхватил плечи руками.

Сейчас им только грозы не хватало: известно, мачты так светятся в море обычно перед грозой. Не за себя было боязно — за людей, за груз, что так нужен братьям в Карабуруне.

Люди шли на другой ладье, а груз почти весь был с ними — кипы килимов и овчин, огромные амфоры с отборным зерном, что может храниться годами, два пестрядных мешка — один с бердышами, другой с наручными щитками и поножьями, арбалеты и даже камнемет, правда разобранный, похожий скорее на волокушу. Каким только чудом Димитри с келарем все это раздобыли!

Анастас между тем не выказывал ни малейшего признака беспокойства, будто о тумане и безветрии, о свечении мачты и рей ему было известно заранее.

— Скоро минуем острова Инусе, — сказал кормчий, — и снова поймаем ночной бриз. Он всегда в это время дует с хиосских вершин.

Ну и Анастас! Ясновидец, и только! Будто читал мысли. Впрочем, ясновидение Анастаса было скорей того же самого сорта, что Абдуселям явил келарю, угадав имя Георгиса Гемистаса. Абдуселям любил своего учителя, кормчий любил море, а что есть любовь, как не стремление знать, приблизиться, понять, проникнуть? Только проникновение, дарованное любовью, способно к свершениям, которые непосвященные именуют чудом.

Абдуселям вспомнил о приезде учителя на Хиос десять лет назад. Тогдашний правитель острова был страстным любителем науки о футуруме, то есть будущем, которое, как известно, может быть достоверно установлено, если уметь читать небесные письмена.

Когда услышал он, что мусульманский шейх по имени Бедреддин, прибывший в Смирну с пятьюстами своих последователей, мужчин и женщин, и поднявший на ноги весь город, прославлен еще и звездочтением, то немедля велел призвать к себе митрополита и декана соборного капитула. Ни католический иерарх, ни тем более православный митрополит не смели перечить повелению власти. Тем не менее надобно было найти приличный предлог, дабы просить святых отцов бить челом какому-то басурманину и звать его на остров. Не мог же властитель, в самом деле, прямо сказать, что хочется ему, дескать, потолковать с ним о звездах? Долго ломать голову, однако, не пришлось. В Смирне кой-кто из легковерных ромейцев готов был счесть шейха новоявленным мессией. Значит, заманить его на остров, чтобы в диспуте с мужами христианских церквей разбить его претензии на пророчество, могло считаться вполне богоугодным делом.