Карьера - Александр Николаевич Мишарин

говорил невысокий, анемичного вида, министр иностранных дел. Его длинный, чуть загибающийся нос почти касался высокого мраморного столика, за которым они беседовали. — Мы, социалисты, за самое широкое мирное сотрудничество!

— Вы по-прежнему утверждаете… Что соблюдаете подписанный вами договор о нераспространении ядерного оружия?

— Но мы же с вами… Именно с вами! Работали когда-то над этим проектом! Еще в Вене? Мы же — коллеги?! — чуть подался вперед министр. Корсаков невольно вынужден был выпрямиться, чтобы их беседа не перешла на невольный шепот.

— Мы крайне обеспокоены теми данными… С которыми я познакомил вас в последний раз! — снова вернулся к своей теме Корсаков.

— Завод по обогащению урана? — поморщился министр. — Оружейной чистоты? В Карсьене его нет! Вы можете сами в этом убедиться! Там атомная энергостанция самого мирного профиля!

Последние слова были сказаны с неуместной пылкостью.

— Уже? Я принимаю ваши слова… За разрешение побывать там? — закончил тему Кирилл Александрович.

Тот чуть опешил… Но не стал брать свои слова обратно.

— Признаюсь… Мне большее удовольствие доставляли наши беседы в атомном агентстве! — министр повторил прилагательное атомное с ударением на втором слоге, как говорят физики во всем мире. — Не правда ли? Чистая наука это…

— Мне давно не приходилось… Заниматься чем-то чистым! — Кирилл Александрович поднялся, давая понять, что его визит окончен. — Итак, я еду в Карсьену?

Министр был по плечо Корсакову.

— Надеюсь! Вы найдете время… День-другой отдохнуть на одном из наших курортов? — уже совсем по-светски поинтересовался министр.

— Разве что… После Карсьены?

— Не забудьте! Что мое приглашение в Карсьену стоит считать реальным через пару месяцев… Или хотя бы — недель!.. — предупредил худенький, с клювообразным носом политик. Его имя было известно в Европе добрых пару десятков лет. — Во всяком случае, после подписания наших договоров в Москве.

— Это уже решение? А не ответ?!

Министр спокойно и утвердительно кивнул головой.

— Мне не надо ехать в Карсьену! Он сдался — задумчиво и спокойно говорил Кирилл Александрович, когда их машина уже въезжала в город.

— Значит? Ни бума в газетах… ни слова насчет тебя? — усмехнулся Петр Николаевич.

Корсаков ответил не сразу.

— Высадите меня на этом углу.

Посол положил ему руку на запястье и спросил с неожиданной добротой.

— А почему? Не спрашиваешь…

— Про «двадцать четыре часа»?

Посол кивнул.

— Потому что я… «Мальчишка»! Правда, уже давно «занимающийся шалостями»!

Их глаза встретились, и старик теперь смотрел на него с немалым удивлением.

— Неужели… Ты не знаешь?

Посол замолчал, задумался. Но все-таки решился, сказал:

— Через мои руки уже прошла одна «телега» на тебя. И она столь серьезная… — Посол помолчал. — Только этот тихий безумец Манаков мог послать тебя сюда! Чтобы снова доискиваться чего-то, похожего на правду.

Корсаков промолчал.

— А я… Делаю должностное преступление! Давая тебе свободу… — вдруг рассмеялся Петр Николаевич. — Здесь! В стране, где я представляю наше государство! Какой-нибудь Ратушной… Не преминет этим воспользоваться.

— И что же вы… Решили? — спросил Корсаков.

— А я просто — не верю этой «телеге», — он захохотал. — Я уже в таком возрасте и положении! Что могу… Могу! «Не верить!»

И тут же, помрачнев, добавил: «Но только здесь! В своих владениях… А Москва?! Пусть сама узнает… И решает — тоже сама!»

Он протянул длинную, красивую руку, чтобы распахнуть дверцу машины.

— Возьмите себе хотя бы день отдыха, — тихо сказал Кирилл. — Мне не нравится ваш вид.

Они внимательно посмотрели друг другу в глаза.

18

Единственное, о чем мечтал сейчас Генка, завернувшись в теплое, старое одеяло, все еще дрожа, — это чтобы о нем забыли! Все! Все!

А пуще всего мечтал Генка, чтобы никогда в жизни он не увидел тех, двоих… Парня из Аэрофлота и второго, желтолицего, кудрявенького. То ли мальчишку, то ли старика?

Ведь наверняка парень из их компании чуть было не выбросил его из тамбура южного экспресса. Именно в том месте, где поезд сворачивал на большой скорости к жутко глубоким меловым карьерам.

Генка сумел увидеть нож в руках того рыжего, спортивного вида парня, успел каким-то первобытным, не рассчитанным ударом ботинка выбить нож из рук «рыжика»… Но сам покачнулся и вылетел на полной скорости из поезда.

Верная смерть была бы ему, если бы он, как-то по-мальчишески собрав свои длинные руки и ноги, тяжело, больно ударившись о летящую, каменную землю, бешено раскручиваясь, не полетел бы вниз, в карьер.

Он сумел ухватиться обеими руками за крепкий куст! Всеми десятью пальцами! Поймал левой ногой какой-то уступ…

Поезд в этот момент скрывался за поворотом, и Генка не был уверен, что «рыжик» (а может, он был там не один?) не спрыгнул, чтобы добить его…

Едва придя в себя, Генка бросился бежать по пыльной еле заметной тропинке. Пригибаясь и одновременно понимая, что его длинная фигура (Черт! Почти два метра!) все равно видна издалека… Зная, что ему наверняка не спастись, он все равно бежал, бежал, пока не кончились силы.

Когда он отдышался, огляделся и начал осматривать себя… «Да! Своим видом он мог только пугать людей!»

Все, кроме джинсов, было рваное, грязное. Сам он был весь в быстро наливающихся синевой кровоподтеках, ссадинах…

Сильно болела голова. Саднила кровоточащая от содранной кожи правая рука.

Он с трудом добрел до светлого, бьющего из зелени ручейка. Выстирал остатки рубашки. Посмотрел на отцовскую замшевую куртку, которая была располосована в трех местах.

Именно испорченная вконец замшевая куртка больше всего вывела из себя Генку.

«Ну как? Как? Я все объясню отцу?!»

Он еще раз инстинктивно опасливо огляделся…

Стоял мирный, жаркий, спокойный полдень.

Желтели бесконечные, расползшиеся по невысоким холмам хлеба. Вдалеке синел лес… И сама жизнь, земля еле заметно дышала в солнечном, туманном мареве…

Генка неожиданно и глубоко заснул.

Спал ребенок, с худыми, но уже наливающимися силой плечами…