Чужак в чужой стране - Роберт Хайнлайн

— Спасибо, Тим. Мы проживем.

— Ну, не пропадайте, ребята. Пока, Джилл. — И он поспешил прочь.

Из-за кулис появилась Патриция Пайвонская в халате.

— Детки? Тим отменил ваш номер?

— Мы сами собирались уезжать.

— Я вне себя, готова все бросить.

— Ну что ты, Пэт!

— Оставлю его без заключительного номера! Пусть-ка поищет кого другого!

— Пэт, Тим прав. Я не умею показать товар лицом.

— Ну… мне будет вас не хватать. О Господи! Слушайте, до утра мы свободны, почему бы вам не пойти ко мне в палатку и не посидеть со мной?

— А лучше, Пэтти, пойдем к нам, — предложила Джилл. — Хочешь помыться в настоящей большой ванне?

— Ну, тогда я возьму бутылку.

— Нет, — возразил Майк, — я знаю, что ты пьешь, у нас есть.

— Ладно, вы ведь в «Империале», да? Мне нужно проверить своих деток да сказать Пышке, что я ухожу. Через полчасика, ладно?

Они поехали к себе, Майк сидел за рулем. Городок был маленький, там не было роботошоферов. Майк вел очень точно, впритирку втискиваясь в промежутки между машинами, которых Джилл даже не видела, пока они не оказывались позади. А он справлялся без труда. Джилл старалась освоить умение Майка растягивать время, так что жонглирование яйцами или езда в час «пик» становились легким делом, потому что все происходило, как при замедленной съемке. Странно, подумалось ей, ведь всего несколько месяцев назад этого человека ставили в тупик шнурки от ботинок.

Они не разговаривали, потому что сложно было общаться, пока мысли текли по разным временным потокам. Джилл размышляла о только что покинутой жизни, вспоминая и лелея мельчайшие подробности, и по-марсиански и по-английски. Всю жизнь, до встречи с Майком, она повиновалась тирании часов: сначала — маленькой девочкой в школе, затем — девочкой побольше в школе посерьезней, потом — под давлением больничного режима.

На карнавале, в бродячем цирке все было иначе. Помимо того, что приходилось несколько раз в день стоять в причудливой позе, изображая красавицу, ей не приходилось делать что-либо еще в строго определенное время. Майку было все равно, ели они раз в день или шесть раз, и его удовлетворяло все, что она делала по дому. У них была собственная палатка; во многих городах они даже не покидали цирк от начала и до конца представлений. Это было их гнездо, куда не могла дотянуться рука внешнего мира.

Конечно, каждый раз им приходилось сталкиваться со зрителями, но Джилл легко усвоила точку зрения циркачей: зрители не люди, их единственная функция в жизни — выдавать деньги.

Сейчас они были счастливы. Но поначалу им пришлось сложновато. Майка то и дело узнавали, иногда трудно было отцепиться от приставал, и не только от газетчиков, но и от бесконечного количества людей, считавших, что они имеют право что-то требовать от Майка.

Но вскоре Майк сдумал черты лица по-новому, вид у него стал более зрелым, появились и другие перемены. Эти меры, а также то, что они бывали в местах, где Майка не ожидали, позволило им добиться уединения. Примерно в то же время, когда Джилл в очередной раз звонила домой, Джубал предложил распространить слухи в качестве прикрытия — и через несколько дней Джилл прочла, что Человек с Марса удалился от мира в Тибетский монастырь.

На самом деле они удалились в гриль-бар «У Хэнка», Джилл поступила официанткой, а Майк — мойщиком посуды. Майк умел очень быстро отмывать посуду, когда хозяин не видел. Проработав с неделю, они поехали дальше, временами снова устраиваясь на службу, временами обходясь без работы. Они почти ежедневно ходили в публичные библиотеки, после того как Майк узнал об их существовании — раньше он считал, что у Джубала есть экземпляр каждой книги, отпечатанной на Земле. Стоило ему узнать чудесную новость — и они застряли в Эйкроне на целый месяц; Майк читал, а Джилл ходила по магазинам.

«Шоу Бакстера — Обхохочешься!», вот где было здорово. Джилл хихикнула, вспоминая, как однажды — в каком же городе? — провалился номер с позами. Ну, там вышло нечестно, они всегда работали, заранее обговорив правила: в лифчиках или без, голубые огни или самые яркие, да что угодно. Тем не менее шериф сгреб их всех, а мировой судья намеревался посадить девушек в кутузку. Цирк закрыли, а циркачи гурьбой повалили в суд, и зрители тоже: всем хотелось поглядеть на «бесстыжих женщин». Майк и Джилл втиснулись в уголок зала суда.

Джилл внушала Майку, что он никогда не должен совершать нечто необычное там, где его могут заметить. Но Майк грокнул, что наступил «касп», критический момент, требующий принятия решения…

Шериф давал показания о «публичном разврате», явно наслаждаясь собой, когда внезапно и шериф, и судья оказались перед публикой в чем мать родила.

Джилл с Майком улизнули в суматохе, все обвиняемые тоже. Цирк перебрался в более приличный городок; никто не подумал, что Майк причастен к чуду.

Джилл навсегда запомнила выражение лица шерифа. Она было мысленно обратилась к Майку, чтобы напомнить ему, как забавно тогда выглядел тот гнусный шериф. Но в марсианском нет слова «забава», и она не знала, как выразить это понятие. Они начали общаться телепатически, но пока только по-марсиански.

«Да, Джилл?» — отозвался он мысленно.

«Потом».

Они приблизились к отелю, она ощутила, как замедлился его мозг, когда он остановил машину у обочины. Джилл предпочитала ставить машину на стоянке; жить можно было и в цирке, но ей мешало отсутствие ванной. Душ, конечно, тоже ничего, но что сравнится с большой горячей ванной? Забраться в нее и отмокнуть! Временами они поселялись в отеле, брали напрокат машину. У Майка отсутствовала брезгливость к грязи из-за его воспитания. Правда, теперь он так же следил за собой, как и она, но лишь потому, что она его обучила. Он мог быть совершенно чистым и без водных процедур, и не было нужды тратиться на парикмахерскую после того, как он усвоил, какая прическа нравится Джилл. Но Майк по-прежнему испытывал наслаждение, погружаясь в воду жизни.

«Империал» был старенькой потрепанной гостиницей, но ванна в апартаментах для новобрачных была большая. Войдя, Джилл направилась прямо в ванную и открыла воду. Она не удивилась, когда вся ее одежда исчезла. Милый Майк! Он знал, как она любит делать покупки, и поощрял ее слабость, отсылая в «никуда-никогда» те тряпки, которые ей уже надоели. Он проделывал бы это каждый день, но она предупредила его, что изобилие новой одежды будет непременно замечено в цирке.

— Спасибо, милый! — крикнула она. — Давай влезай!

Он либо разделся, либо отправил в никуда свою одежду — скорее первое, решила она: Майка магазины и обновки не интересовали. Он не понимал, для чего нужна одежда, кроме как для защиты от плохой погоды, но он не нуждался в защите. Они влезли в ванну лицом друг к другу, она набрала пригоршню воды, коснулась ее губами, протянула ему. Ритуал был им уже не нужен, но Джилл приятно было вспоминать, хотя то, что она вспоминала и не нуждалось в воспоминаниях — те мгновения пребудут с нею всегда.

Потом она сказала:

— Я вспомнила, как ужасно выглядел тот гадкий шериф, оставшись в чем мать родила.

— Он выглядел забавно?

— Да, еще бы!

— Объясни мне, почему. Я не понимаю шутки.

— Ну… мне сложно. Это не шутка — не то, что каламбуры или разные слова.

— А я не грокал его «забавным», — сказал Майк. — И в нем, и в судье я грокнул неправильность. Если бы я знал заранее, что ты будешь недовольна, я бы послал их в никуда.

— Майк, милый, — она коснулась его щеки, — ты сделал лучше. Им никогда этого не простят — и им не удастся арестовать кого-либо за «неприличное поведение» в ближайшие пятьдесят лет. Но давай поговорим о чем-нибудь другом. Мне жаль, что наш номер провалился. Я изо всех сил старалась, но я тоже не гожусь в актрисы.

— Я виноват, Джилл. Тим сказал правильно — я не грокаю публику. Но мне было хорошо с циркачами… и я грокал все ближе к публике с каждым днем.

— Не надо никак их называть, мы ведь сами теперь не циркачи, а они такие же люди, как мы. Люди не болваны.

— А я грокаю, что они болваны.

— Да, милый, но это невежливо.

— Я запомню.

— Ты уже решил, куда мы поедем?

— Нет. Когда придет время, я узнаю.

Верно, Майк всегда знал. С тех пор, как он совершил свой первый шаг от послушания правительству, он становился все сильнее и увереннее. Юнец, с трудом удерживавший в воздухе пепельницу, теперь он мог держать на весу не только ее, занимаясь одновременно чем-то другим; он справлялся с любым необходимым усилием — ей вспомнился застрявший в грязи грузовик… Человек двадцать пытались вытащить его, Майк тоже подставил плечо, и завязшее заднее колесо выползло наружу. Теперь Майк был умудрен опытом: никто и не догадывался о его возможностях.

Вспомнилось ей и то, как он грокнул, что «неправильность» необходима лишь в общении с живыми, мыслящими существами, а ее платье можно отправить в никуда, хотя оно вполне «правильное». Ограничение существовало для птенцов, взрослые делали так, как подсказывало гроканье.