Листопад в декабре. Рассказы и миниатюры - Илья Лавров

Вдруг раздался рокот и по всей роще махнул длинный сноп огня. На миг от стволов посыпались — точно кто-то перебрал черные клавиши — длинные полосы теней. Алая осинка уже знала, что появились люди. Совсем близко извивалась дорога. И сейчас осинка услышала их голоса.

Рокот и вой не стихали, луч света бил в самую гущу голых зарослей, в огне сыпались дождик и снег, и то и дело поток света обрывали черные фигуры людей. Люди кричали, раздавался треск ветвей, удары топора.

Осинке уже нечем было трепетать. Она замерла, застыла. Свет то обдавал ее с ног до головы, то гас, когда перед ним пробегали люди. Вот он особенно ярко вспыхнул перед ней, ослепил ее, и она услышала около себя какое-то сопенье, хриплое дыхание, будто медведь выворачивал пень. В следующий миг ее сотряс удар, и она ощутила острую боль и упоительную свободу. Земля больше не держала ее, осинка полетела к огню, полетела, легкая, вольная, как сойка, и вот упала в воду. Что это? Пестрое озеро? И она сейчас поплывет к своим алым сестрам на другом берегу?..

Колдобину, полную воды, наконец завалили осинками, и чудовище, выдыхая бензиновый угар, с ревом перемололо их колесами…

Пропажа

Ночи казались Ольге Анатольевне бесконечными. Она боялась этих ночей. А люди так рано ложились спать. В семь вечера уже темно, и в десять утра еще темно — вот она какая, сибирская ночь в январе.

Беспокойно спала Милочка. Она разговаривала, плакала и смеялась во сне. Уж очень она впечатлительная. Зачитывается книгами, смотрит все новые спектакли, фильмы, ее трудно оторвать от экрана телевизора. Все это, пожалуй, для нее еще непосильная ноша. Надо бы установить режим. Но как это сделать?

Переворачивалась с боку на бок Милочка, и сетка под ней тихонько звенела. Похрапывал в своей комнате муж, и только она, Ольга Анатольевна, лежала во тьме с открытыми глазами.

У ее кровати на коврике свернулась молоденькая, заполошная Лада, помесь спаниеля с сеттером. У нее по светло-серой, слегка курчавящейся шкуре разбросались черные большие пятна, стройные лапы были рябыми, с косматыми ступнями, а большущие уши будто из черной овчины.

Спит и она и совсем по-человечески похрапывает. С ней не так одиноко. Опусти руку и перебирай уши, ройся в теплой шерсти, вспоминай молодость, театр, сцену.

Вся жизнь Ольги Анатольевны была связана с театром. И вот теперь это прошлое разворачивалось перед ней, как праздничный, шумный спектакль в ярких декорациях, пахнущий гримом, озвученный музыкой. И в свои бессонные ночи Ольга Анатольевна смотрела на минувшее, словно зритель из темного зала.

Ее жизнь в театре оборвалась в сорок лет. У Ольги Анатольевны появилась дочка. А театр давал спектакли не только в городе, но и часто выезжал на гастроли в разные места области. Вот и пришлось засесть дома. Да так и просидела десять лет. А в пятьдесят какой уж театр! Да и веру в себя как в актрису потеряла. Шутка ли, не играть столько лет! Так вот и осталась со своими воспоминаниями, с бессонными ночами да с тоской о театре.

Иногда, в особенно тоскливые минуты, Ольга Анатольевна вытаскивала жестяную коробку грима, садилась за стол и гримировалась, вспоминая какую-нибудь из своих ролей.

С помощью гуммоза она делала прямым чуть вздернутый нос, растушевкой придавала бровям особый изгиб, резко очерчивала полные губы, густо чернила ресницы расплавленным над свечкой гримом, пышно укладывала волосы и, далеко отставив круглое зеркальце, осматривала свое розово-цветущее от грима, странно помолодевшее лицо. И сердце ее счастливо томилось, точно все вернулось, и вот она, прежняя, молодая, ждет реплику для выхода на сцену…

Однажды она с дочкой зашла в ателье взять сшитое для Милочки пальто. Знакомая мастерица еще не закончила его — пришивала пуговицы. Над столами горели ослепительно яркие лампы. Женщины колдовали над раскроенным материалом, блестели жаркие утюги, звякали ножницы, стрекотали машины. И вдруг свет погас. Куда-то звонили, и кто-то сообщил, что дадут его минут через сорок. Принесли свечу. И тут Ольга Анатольевна предложила:

— Давайте-ка я вам, женщины, почитаю, чтоб вы не скучали!

Слабо озаренная колеблющимся пламенем свечки, она прислонилась к стене и стала читать «Макара Чудру». Сколько раз она читала его на концертах! И читала отлично.

Портнихи замерли, слушая историю цыганки. Их тени громоздились на стенах. В темном окне цыганской серьгой висел месяц. И едва Ольга Анатольевна кончила читать, как вспыхнул свет. Портнихи шумно благодарили ее, и она впервые за последние годы была по-настоящему счастливой…

В последнее время Ольга Анатольевна перестала следить за своей внешностью, одевалась как попало, но по-прежнему была непосредственной и пылкой, говорила по-актерски чрезмерно горячо, кокетничая, играя глазами, хохоча, вовсю жестикулируя. Но все это, милое в молодости, в пятьдесят лет казалось людям странноватым.

Ольга Анатольевна совсем не умела организовать свою жизнь и жизнь семьи. В доме вечно не хватало денег, хоть муж и зарабатывал хорошо. Но все деньги ухлопывались на разные подарки друг другу, на сладкое, на дорогие и ненужные безделушки.

В квартире нередко отключали электричество или телефон — Ольга Анатольевна забывала платить за них.

Но бывало еще хуже, если ею овладевало рвение к делам по хозяйству. Однажды она перекрасила одну комнату в ядовитый цвет яичного желтка, другую — в дико-свекольный (хотела розовый, но пересыпала в известку краску), третью — в бурый (мечтала сделать голубой, но опять насыпала в ведро что-то не то), а коридор — в зеленый цвет (салатная краска оказалась плохой).

В квартире часто появлялись какие-то кошки, собаки, потом Ольга Анатольевна отдавала их в верные руки и притаскивала новых. Наконец Владимир Сергеевич припугнул ее глистами и лишаями, и теперь в доме жила только Лада.

Ольга Анатольевна выводила ее на прогулку перед сном, когда пробегали последние трамваи. Ярко освещенные, с редкими пассажирами, они шли и шли в одном направлении и уже не возвращались.

Какие усталые, бледные лица мелькали в этих поздних, ночных трамваях! Некоторые пассажиры сидели с закрытыми глазами. Значит, как же за день изматывает людей работа и всяческая городская суета…

Пустынная ночь для Ольги Анатольевны обыкновенно тянулась, как прерывистая дрема, полная несвязных сновидений, обрывков невеселых дум и тревожного ощущения подошедшей старости и таящегося где-то конца.

Словно неудержимое время, шумел за окном ветер, уносился куда-то безвозвратно, стегал по окну веревкой, свесившейся с верхнего балкона.

Наконец, как зов жизни, как милое, желанное, стуча на стыках рельс, пробегал первый утренний трамвай. Ольга Анатольевна облегченно вздыхала, одевалась и выходила с Ладой к этим первым трамваям. Она любила их, вестников нового дня…

Вот и в это утро она вышла к ним. Лада бегала по темным от копоти сугробам. Проваливаясь по брюхо, она плыла по ним, пропахивая ярко-белые борозды. Яростно фыркая, тоненько скуля, нюхала и нюхала, неистово рылась лапами, совсем закапываясь в сугробы, словно чуя под снегом мышей. И вдруг бросалась куда-то, бежала сломя голову. Этот дивный пес, сгусток энергии, силы, молодости, был создан для охоты, но никто не учил его охотничьей премудрости, никто еще не брал с собой на утиные озера и болотца. Вырвавшись из тесноты комнат, он бесновался между домами.

А Ольга Анатольевна, как всегда, стояла на обочине тротуара. Было по-ночному темно. В ледяном ветре сухо трещали на корявых, изогнутых кленах кисточки семян. Один за одним мимо катились первые трамваи, автобусы, троллейбусы. Они пробегали еще совсем пустые, но уже полные яркого света, как диковинные стеклянные фонари, и поэтому казались уютными, теплыми. Они манили, напоминая Ольге Анатольевне, засидевшейся в комнатах, о шумном, кипучем мире. И такой жаждой жизни, любовью к ней наполнилось сердце, что по холодной щеке скатилась слезинка.

А на другой стороне улицы уже начал оживать девятиэтажный, уходящий вверх брус дома. По его огромной темной плоскости поднялась беготня света. Загорелось одно окно, за ним другое, третье, вот сразу в разных местах вспыхнуло несколько, а вон одно погасло, а рядом вырвались из мрака, жарко вспыхнули два, а выше их сразу исчезли, провалились в черноту целых три. И так все утро будут бегать по каменной плоскости дома эти вспышки.

Утро большого города началось. Как это славно!

По радио передавали цыганские песни. В темноте люди шли все гуще и гуще, со всех сторон скрипел утоптанный, грязный снег, хлопали двери, раздавались голоса, кашель курильщиков. Троллейбусы, автобусы бежали, уже переполненные людьми.

Из-за домов все сильнее дул знобящий ветер, катил по асфальту бумажки, снежную пыль, нес дым и неприятный жирный запах от близкого мылозавода, сыпал на сугробы копоть, делая их еще чернее.