Листопад в декабре. Рассказы и миниатюры - Илья Лавров

Дурашливо голосит Ремнев. Все вокруг смеются. И так обидно становится Чуланову за песню, что он почти кричит Ремневу:

— Дерьмо ты!

Прежде шоферы вздыхали после песни, задумывались о своей судьбе, жалели и любили Кольку, а сейчас смеются, потешаются. Убил, скотина, песню! Да как же так — не было Кольки Снегирева, не было его гибели? Значит, и любви не было?! И такая злость взяла Чуланова, словно его лишили чего-то дорогого. Тоска! И не к кому податься. «К Катьке разве заглянуть? — думает он. — Любопытно — что за пацан у нее?»

Он идет проверить свою машину. Кем-то брошенный окурок прилипает к его каблуку. Весело мелькает огонек, сыплются искры. Фигура шофера сливается с мраком, а огонек все взлетает и падает, взлетает и падает.

«Сегодня поздно… Да и зачем я туда попрусь? Самому на алименты нарываться?» — думает Чуланов…

Хотел он выехать на рассвете, по росе, но пока позавтракал, затянул на возах ослабшие веревки, заправился горючим, натикало уже восемь часов…

Избенка ниже остановившихся возов. В кухне — стол, несколько табуреток да лавка. Открытая дверь ведет в комнату. Оконца без занавесок вровень с землей. Снегом, поди, заметает! Пол, видно, недавно перестелили: плахи новенькие, белые, некрашеные.

В кухне уже пестрый от серых следов. Вообще-то он творит что-то несуразное: зачем, спрашивается, ввалился сюда? Пацана поглядеть? А зачем?

Возы его, остановленные у окон, затемнили свет в избе. Посреди кухни старуха стирает что-то детское в цинковом корыте, поставленном на две табуретки. Она стирает сидя, должно быть, ей уже трудно стоять.

Чуланов рассматривает морщинистое лицо, запавшие щеки, выдавшиеся скулы и подбородок.

— Здравствуй, мать. Катерина дома? — Голос его в этой хате звучит грубо.

И тут же из комнаты доносится детский голосок, произнесший что-то вроде: «Баба». Чуланов — к двери. В чистой, но пустоватой комнате, кроме двух больших кроватей, стоит маленькая, с сеткой. Над ней голова в темных завитушках. Ребенок румяный, с круглыми щеками, у него красные усики от киселя, он без штанов, в одной синей бумазейной распашонке.

— Какой пацан! — бормочет Чуланов, вглядываясь в его мордашку.

Мальчик смеется, показывая малюсенькие зубенки.

— Какой пацан, а?! — обращается Чуланов к старухе.

— Здоровенький, благодарение господу, — смиренно говорит старуха. — Себе-то во всем отказываем, а уж ему…

— Как звать-то?

— Артемом окрестили…

— Какой леший понес вас крестить? — удивляется Чуланов, торопливо снимая с себя запыленный пиджак и кепку. — Кто же теперь крестит?

— Ну, а как же… По христианскому обычаю…

Чуланов смотрит на свои заскорузлые руки, хлопает ладонью о ладонь, стряхивая невидимую пыль, и осторожно, боясь испугать, вытаскивает из кровати мальчонку, поднимает его к потолку. Изба такая низкая, что Артем стукает ладошкой по потолку.

Мальчишка пухлый, горячий, от него пахнет клюквенным киселем, цыплячьими перышками. Чуланов проводит рукой по голой толстенькой ноге и ощущает шелковистую, очень гладкую кожу, маленькую пятку, заборчик маленьких пальцев. Мальчишка, схватившись рукой за его шею, склоняется вниз, к бабке. Впервые Чуланова обнимает ребенок, впервые он слышит стук его сердца.

И вдруг он чувствует, как в груди тяжело, но мягко будто перевалилось с боку на бок что-то большое, лохматое и теплое, вроде хорошей, верной собаки.

— Какой пацан, а?! Ишь ты, какой пацанок! — урчит он самому себе и бережно трется губами о тугую щеку, видит нежнейшую детскую шею. Ухо его щекочут прядки шелковистых волос. — Сколько ему?

— Год и четыре месяца.

— Артем… У-у, Артем! Темка!

И имя Чуланову по душе: русское, сильное, удалое. Он опускает ребенка в кровать, садится в кухне на лавку, закуривает.

— Как вы тут живете? — спрашивает он.

Старуха машет корявой, в пене рукой.

— Какое у нас житье! Тянем лямку… Глаза бы на белый свет не глядели… Я вот всех пережила. И старика, и трех сыновей, и двух дочек. Последние мы с Катюхой остались. За мной теперь очередь… И как это я выжила? Все диву даюсь. Ведь что пережито? За семьдесят лет горы работы переворочено. И мужем я бита-перебита, и судьбой ломана-переломана… А дети? Ведь все молодыми, взрослыми уходили. Умирает, а ты, как полоумная, ползаешь на коленях перед кроватью, а на кладбище закричишь, да и упадешь пластом. А потом недели, месяцы палит тебя тоска. Едва отдышишься, смиришься, предашься божьей милости, а тут и снова грянет, за другим приходит смертушка. Да так вот до шести разов. А ведь выдержала! Хоть и болит каждая жилка, ноет каждый сустав, а все скриплю… Тебя как звать-то?

— Костя.

— Вот слушай-ка, Костенька! Стало мне последнее время чудиться, что должен кто-то из детей моих прийти.

Чуланов видит полубезумные старческие глаза.

— Вот так и запечет в душе, — шепчет старуха. — Тревожно так сделается да тоскливо-тоскливо, ну просто места себе не нахожу. И вот прямо уверена, что кто-то сейчас придет из ребят. Или старик придет. И ведь знаю, что умерли, что не может такого быть, а все-таки… Так и жду, так и прислушиваюсь — не брякнет ли калитка. К окну прижимаюсь, выглядываю, от каждого звука вздрагиваю… Боюсь, как бы не помешалась я. С чего бы это, а? Или я свою близкую смерть чую и так томлюсь?

— Пережила ты много, — отвечает Чуланов и с беспокойством смотрит на дверь, где ребенок. «И правда, чего доброго, взбесится старуха, а тут пацан». — Как Катерина-то?

— Эх, не задалась ей жизнь! Больно уж она непробойная, безответная. Молоденькая, глупая… Вот мы и мучаемся… а его что ждет? — старуха кивает в сторону ребенка.

— Да… конечно, — соглашается Чуланов, поспешно одеваясь. — У вас с картошкой-то как? Запасли на зиму?

— Да где там! Я уж не работница, а Катюшке не до огорода… Покупать надо. Дрова, главное, замучали…

— Ну, ладно, бабка, я двинул. — Чуланов тяжело выходит и вдруг кричит из сеней: — Ты за пацаном-то приглядывай, не разевай рот. За живыми смотри, а не мертвых поджидай!

— А ты кто будешь-то? — спохватывается старуха, но уже шумит мотор, и в избе светлеет, становится солнечно — возы уезжают…

Гонит машину Чуланов, а сам все думает о посещении Катиной избы. Конечно, дурака тогда свалял: на черта нужно было трогать девчонку! Обидел… Ну и подлым же бывает иногда человек!

Чуланов даже плюет, лезет в карман за папиросой…

Навстречу попадаются отары овец и коз, стада рогатых сарлыков. Сарлыки гладкие, только с животов свисает почти до земли косматая шерсть. Отары идут из Монголии, из Чуйских и Курайских высокогорных степей в Бийск. Тяжелыми шерстяными тучами ползут они вдоль тракта, берегом Катуни, щиплют на полянах и в кустах траву.

Скотогоны верхом на лошадях. Это алтайцы и живущие здесь в селах цыгане. За отарами двигаются брички с детьми и старухами.

И цыгане, и цыганки — все верхом, все щелкают плетками, криками подгоняют отары. Иногда овцы оказываются на тракте, и машина Чуланова замирает среди их медлительного потока. И тогда Чуланов видит прокаленные солнцем смуглые лица скотогонов. Цыгане все, как на подбор, красивые, чернобородые. А среди женщин особенно красива цыганочка лет восемнадцати. Она ловко сидит на небольшой алтайской лошадке, щелкает плеткой, гарцует.

«Ишь какая гордая! Была бы вот Катька такой!» Чуланов высовывает голову в окошко, орет:

— Эй, королева! Бросай свою клячу, айда ко мне! Я тебя в Монголию умчу. Полюби меня! Э-гей!

Плывет косматая туча, гарцует среди нее цыганочка, не глядит на Чуланова, щелкает плеткой.

— Ах, стерва! — восхищенно выдыхает Чуланов и сигналит, сигналит, хрипло, призывно. Шерстяной поток ленивыми волнами откатывается от колес…

Белая гравийная дорога врезается в гору, вьется все выше и выше к Семинскому перевалу. Чертовы места зимой! Не любит их Чуланов: не раз буксовал здесь в заносах над обрывами, на самых опасных поворотах.

И все-таки хорошо! Это все ему по душе. Над дорогой нависают скалы, громоздятся каменные глыбы, простирают пыльные лапы ели. За забором из полосатых столбиков, глубоко внизу, ревет, беснуется в валунах река, а за ней уходят к облакам отроги, одетые плотным кедрачом.

Хорошо! Вперед, выше!

И река, и тракт петляют, вьются в ущелье между горами. Повороты крутые, в двадцати шагах не видно, что там, за скалой. В таких местах машинам не разминуться. Мелькают полосатые столбы, на них желтые треугольники с восклицательными знаками: «Водитель! Внимание!»

«Да, Чуланов! Внимание! Начинаются крутые повороты, подъемы и спуски! Смотри, не разевай рот, а то загремишь вниз, — мысленно орет самому себе Чуланов. — Эх, цыганочка, дуреха! Пролюбовалась собой, прозевала счастье, мимо оно прокатило! А то бы сейчас к облакам тебя вознес!»