Смелая женщина до сорока лет - Денис Викторович Драгунский

class="p1">Кто это мягко, и туго, и опасно стучит в окно сизой грудью, а потом скребет лапками по цинку отлива? Голубь? Откуда здесь голуби? Что ему надо?

– Вадик, Вадик… – курлычет голубь старым женским голосом.

Ты бы поверил, что это мама тебя зовет, но ты не Вадик, ты Сережа.

Был в моей жизни один честный коммунист

воспоминание

Вернее, коммунистка.

Тут надо объяснить – честный не в простом смысле. Не в смысле «не ворует ложечки» и «не врет по поводу и без повода», умеет держать слово в смысле обещать и сделать, отдать взятые в долг вещи и т. п. Это не фокус – в этом смысле коммунист ничем не отличался от беспартийного.

Я именно что в идейно-коммунистическом смысле.

История была такая. В 1962 году в начале июня произошли известные события в Новочеркасске – бунт рабочих и его кровавое подавление. Разумеется, всё это было засекречено. Но шила в мешке не утаишь. В октябре того же года появилась подробная статья в американском журнале “Time” – ну а через пару недель эта информация проникла и в Москву.

У моей мамы была знакомая, мидовская служащая среднего уровня. Мама с ней поделилась этой новостью. Эта дама громко возмутилась. Даже я слышал из соседней комнаты, как раздавались стальным голосом сказанные слова «клевета!», «провокация!». «Аллочка (это она обращалась к моей маме), я тебя люблю и уважаю, и изумляюсь, как ты, при твоем уме и при твоем патриотизме, попалась на крючок антисоветской пропаганды!»

Расстались холодно, едва не поссорившись.

А через пару недель эта дама позвонила и сказала, что ей надо срочно зайти к маме «по одному важному делу».

– Аллочка! – сказала она на пороге. – Нас собирали на партгруппе. Всё рассказали. Ты говорила правду. Извини меня за мои резкие слова.

И протянула руку.

– Спасибо! – совершенно искренне сказала моя беспартийная мама и пожала ей руку. – Ты честный коммунист!

Та слегка прослезилась, промокнула глаза платочком и пошла следом за моей мамой на кухню, пить чай.

Кремень

мужчины прошлых лет

Дедушка у нас вообще был кремень. Я его не застала. Умер, когда я еще не родилась. Но как умер! Кремень, я же говорю. Мама мне всё рассказала. Это у нас как семейная легенда. В общем, третий инфаркт. Это же когда было! Это еще тогда-тогда было! Не было всяких этих, как сейчас, стентов-шментов, шунтирования-шмунтирования, всего такого не было, и лекарств таких не было. Инфаркт – и привет. Ну или лежать на спине четыре недели. А у дедушки – третий! Работа ответственная. Очень! А ему шестьдесят девять лет, одиннадцать месяцев и еще несколько дней. То есть до юбилея совсем чуть-чуть. А тут инфаркт. Третий! Ну совсем не жилец. Бабушки уже на свете не было. Врач маме моей, то есть его дочке, так и сказал. Крепкий старик, но уже всё. Тогда не сейчас, тогда семьдесят лет – нормально и даже очень хорошо. Но дедушка – кремень. «Нет!» – говорит. «Врете!» – говорит. «Вы, – говорит, – как хотите, а я до юбилея доживу!»

И дожил. Уже совсем, мама говорит, загибался, едва дышал, но держался. Вот прямо руками за одеяло! И на календарь смотрел. Но вот стукнуло ему семьдесят.

Мама букетик принесла: «Папочка, поздравляю!»

Он ей: «Погоди! Телеграмму дождусь. День какой сегодня?»

А день суббота.

«Черт! – дедушка говорит из последних сил. – Значит, еще два дня терпеть!»

В понедельник телеграммы нет.

И во вторник нет.

Оказывается, мама потом узнала, в чем дело. Они там решали, как быть с наградой. Дедушке Героя Соцтруда должны были дать. Но посмертно же нельзя, это же не смертельный подвиг! Мама узнала – Суслов и Кириленко сказали: «Сдохнет, и черт с ним, дадим некролог, как ему положено, и будет с него. Ишь, в догонялочки с нами играть собрался». Но Полянский заступился, а Андропов и Воронов вдвоем пошли к Леониду Ильичу. Ильич сам составил телеграмму, он еще нормально соображал. «Поздравляю с юбилеем и высокой правительственной наградой!» Как бы в одном флаконе. И Указ о награждении велел прямо понедельником оформить. Но в газете только в среду.

В среду же – и телеграмма лично от Ильича.

Мама к дедушке подошла, показала ее. Газету показала. Тут дедушка и дышать перестал. Улыбнулся, подмигнул, и всё.

Кремень! Это же он не для себя! Это для нас! Для всей семьи! Это же совсем другой ранг, не просто два ордена Ленина и Госпремия, а Герой Соцтруда. Ого! Это и некролог в «Правде» с портретом и всеми подписями, и место на Новодевичьем, и доска на доме, вот где мы сейчас живем, и, главное, совсем другая пенсия дочке, то есть маме моей. Вот же были настоящие мужчины, да?

О разнице между «советским» и «антисоветским»

толкование пословиц

Все обожают повторять фразу Наймана, которую передал Довлатов и которая частично вынесена в заголовок. Вот полный текст этого довлатовского фрагмента:

– Толя, – зову я Наймана, – пойдемте в гости к Леве Друскину.

– Не пойду, – говорит, – какой-то он советский.

– То есть, как это советский? Вы ошибаетесь!

– Ну, антисоветский. Какая разница?

Хочется понять, в чем тут дело.

Прежде всего, мне трудно себе представить, что Найман, человек адекватный, мог назвать Друскина «советским», поскольку тот был, что называется, дипломированный диссидент. Хотя да, в детстве и в самой ранней юности Друскин писал очень советские стихи, его цитировал Маршак на каком-то съезде, в возрасте 12 лет (то есть в 1933 году) он получил премию на конкурсе молодых талантов. Однако Найман вряд ли мог не знать о репутации Друскина, которая сложилась к шестидесятым, не знать о преследованиях со стороны советской власти, и так далее. То, что Довлатов заступился за Друскина – понятно. Что Найман назвал его «советским» – странно.

Далее. С точки зрения этики, имя Друскина тут звучит неважнецки, неуместно звучит. Друскин, если кто не знает, был инвалидом с детства, в 1942 году был эвакуирован из блокадного Ленинграда, в эвакуации умерла его мать, он всю жизнь прожил как лежачий больной; едва передвигался в коляске.

Поэтому мне кажется (мое скромное читательское мнение), что если бы здесь было бы какое-то условное имя («пойдем в гости к Пупкину») – то этот остроумный афоризм не был бы отягощен грузом тяжелых житейских подробностей.

Но кто мы такие, судить художника! Вот пишет же Довлатов, что писатель Михаил Чумандрин отказался идти на похороны Алексея Толстого, поскольку Толстой бы