Смелая женщина до сорока лет - Денис Викторович Драгунский

девушка идет по аллее, молодой человек держит над ней зонтик, и всё это в стиле и колорите этакой Берты Моризо для бедных.

Важные уточнения касательно «филгудности».

Первое.

Не путайте слащавость и филгудность. Особенно это касается картинок. Слащавые рождественские открытки начала XX века, где условные крестьянские детишки дарят друг другу конфетки, – это одно. Это винтаж и ретро. Иногда даже забавно. А вот написанный вроде бы широким мазком красивый вечерний город, где за столиком уличного кафе сидит изящная парочка и пьет красное вино, – совсем другое. Это филгуд.

Пошлые слезодавильные истории, где старик на бульваре рисует портрет бедной девочки и дарит ей этот лист с размашистой подписью «Пикассо», – это одно. Длинный роман из университетской жизни, где все-все-все в итоге находят свое счастье, мужа, детей, домик и постоянную профессуру в Беркли, – это другое. Это то, что в СССР называли «добрая книга» (или «добрый фильм»).

Второе.

Сразу вспоминаются детские книги. Да, все они (особенно начиная с середины XIX века) добрые и оптимистичные – по своей воспитательной задаче. Как буквари, как игровое обучение, как сладкая микстура. Даже самые печальные детские книги – вроде «Без семьи» Гектора Мало – там все равно в конце надежда и какое-то устроение судьбы.

Наверное, «филгуд» – это и есть детские книги (фильмы, картинки) для взрослых.

Соцреализм! хоть имя дико…

из дневника, запись 29 июня 2021 года

В давней молодости мне случалось листать романы советских писателей второго-третьего эшелона. Как правило, это случалось в библиотеке дома отдыха. На полках стояли толстые книги в картонных переплетах с картинкой: город, над которым дымят трубы завода, и по улице идет бодрая молодая пара. Или та же пара, но он что-то чертит, а она смотрит из-за его плеча, а в широком окне виден подъемный кран. Название: либо короткое – «Новаторы», либо длинное – «Личное счастье Веры Толмачевой».

Раскрыв книгу, я непременно натыкался на увлекательный диалог.

* * *

– Веруша, – спросил Николай, усаживаясь за стол и с аппетитом отламывая вилкой кусок поджаристой котлеты. – Как у тебя день прошел?

– Провели читательскую конференцию для пенсионеров, – отвечала Вера, подкладывая мужу картофельное пюре. – По книге молодого писателя Юрия Трифонова «Студенты». С докладом выступил товарищ Ксенофонтов, ветеран труда с «Красного котельщика». Были очень интересные вопросы. Писатель сказал, что просто поражен уровнем наших читателей!

– Молодцы!

– Не молодцы, а молодицы! – Вера озорно сверкнула глазами. – А теперь ты докладывай! – и она подлила себе и мужу в стаканы компот из сухофруктов.

– Мы сегодня на собрании цеха приняли повышенные обязательства. Хотим перевести весь коллектив токарей на микролитовые резцы, что позволит повысить скорость обработки деталей не менее чем на тридцать процентов. Лагутенко считает, что на тридцать пять, но я всё же не стал бы рисковать. Тридцать – самый раз.

– Осторожничаешь? – поддела мужа Вера.

– Подхожу к делу ответственно, – спокойно возразил Николай. – Чтобы потом не авралить в конце квартала…

* * *

Я закрывал книгу и со стоном ставил ее на полку…

* * *

Но жизнь бывает еще смешнее, чем литература.

Например, сегодня.

Мы с Олей просидели весь день за компьютерами в разных комнатах.

Вечером сошлись попить чаю на кухне.

– Как ты? – спрашиваю.

– Ничего, – говорит. – С двух до четырех участвовала в конференции Института экономики, по зуму. Потом читала диссертацию своего аспиранта, собрала замечания к первой главе. Ну и на сладкое сделала презентацию по динамике валютных курсов, завтра у меня доклад.

– Опять по зуму?

– По нему, родимому… А ты как?

– Сделал одно интервью, маленькое, на пять тысяч знаков.

– Всего-то?

– Ты что! – обиделся я. – Еще Наташа Иванова просила сократить статью с тридцати тысяч знаков до восемнадцати! Уже отослал. А завтра у меня съемка на ТВ…

* * *

Вот такой наш маленький домашний соцреализм.

Литература, она, вообще-то говоря, отражает, да.

Главная тема

ответы литературы

«Стержневой образ Достоевского – образ мещанина, корчащегося под двойным прессом сословного бесправия и капиталистической конкуренции». Это в 1930 году, в «Литературной энциклопедии», написал известный тогда Валерьян Переверзев (1882–1968). Советское марксистское литературоведение заклеймило эти перегибы как «вульгарный социологизм», и даже ругательство такое было специальное: «переверзевщина».

Однако доля истины тут все-таки есть.

Эмоциональные и интеллектуальные темы у всех писателей всего мира в общем-то одинаковы: любовь, семья, смерть, поиск Бога или смысла жизни; искание истины о людях или о себе, или поиск конкретной истины в детективе, скажем.

Но нужна главная социальная тема.

Лев Толстой действительно «зеркало русской революции», иначе говоря, зеркало русской модернизации. Крах сословно-крепостнического мироустройства и миросозерцания – вот главная, базовая, матричная тема Льва Толстого. Гениальный писатель рассматривает это с двух сторон, и с точки зрения аристократа, и с точки зрения мужика. А вот промежуточный статус (разночинцев или обедневших дворян) – не приемлет.

У Чехова главная тема – личное достоинство и личная свобода именно разночинца и вообще небогатого и нечиновного человека. «В нем возмутилась его гордость, его плебейская брезгливость» (рассказ «Супруга»).

У Бунина главная тема – оскудение мелкопоместного дворянства. Герой Бунина страдает и гибнет оттого, что рушится его милый и уютный поместный мир. Частая мысль бунинского персонажа в его раздумьях об отношениях с женщиной: «Что я могу ей дать, я беден, отец разорен, имение заложено…» Мысль о том, что образованный молодой человек может пойти в службу или в предпринимательство и его подруга вскорости может стать женой «его превосходительства» или богатого фабриканта, – для героя Бунина просто невозможна. Его жизнь, его счастье – это в морозный день подойти к окну и смотреть, как Прошка с Ерёмкой привезли сани с дровами для печей…

Вот и выходит, что для русской литературы 1860–1910-х годов тема, в общем-то, одна: модернизация и ее трагедии.

Основная тема русской литературы в эмиграции – ностальгия.

У советской литературы, вплоть до Трифонова, Горенштейна, Домбровского, Карабчиевского, Кормера, а также Астафьева, Абрамова, Белова, Распутина, – тоже одна тема: революция и советская власть. Неутихающая боль «деревенщиков» – коллективизация 1930-х и обнищание деревни в 1970-е. Горечь «мастеров городской прозы» – сталинские репрессии и маразматическая несвобода брежневского застоя.

Но я, собственно, вот о чем: есть ли у современной русской литературы некая общая тема?

На самом деле вопрос не только литературный – вопрос такой: есть ли в современной России некий мощный социальный процесс, сопоставимый с крахом сословной России XIX века или с коммунистической революцией XX века?

Если бы, допустим, в России в 1991 году объявили люстрацию и два-четыре миллиона самых активных, богатых, социально мощных людей были