Иван-дурак: Очерк русской народной веры - Андрей Донатович Синявский

шуты и клоуны, вариация сказочного Ивана-дурака на христианской почве. Подлинное юродство — дар Божий, святой подвиг. Юродивый нарушает внешние, общепринятые нормы поведения. Он валяется в грязи, носит рваную — до непристойности — одежду, кривляется, сквернословит, городит бессмыслицу и околесицу (имеющую тайное, провидческое значение), совершает с виду алогичные поступки, — словом, на людях ведет себя так, чтобы выглядеть безобразным и безумным.

В основе юродства лежит глубокая религиозная идея: пренебрежение своим человеческим обликом и достоинством во славу Божию. Ведь один из страшных соблазнов, особенно опасный в церковной и монашеской практике, это гордость собственной святостью или благочестием. Да и вообще человек как существо эгоистичное склонен превозноситься в собственных и чужих глазах, возвеличиваться и кичиться, ставя себе в заслугу Божью помощь. Вот этой гордыне, самомнению, тщеславию и противостояли юродивые. Они уничижали себя и глумились над собою, поступая как люди, потерявшие стыд и разум. В действительности это были натуры, освобожденные от власти своего греховного «я» и всецело преданные вере, которую они скрывали под маской глупости или буйства. Юродство, можно сказать, это святость или праведность в нарочито сниженной форме.

Смеялись они и над окружающим миром с его неправдой, и над здравым смыслом, прозревая высшие истины. В XIV веке в Новгороде подвизались юродивые Николай и Федор. Они жили в разных частях города, разделенного рекою Волхов, и громко переругивались через реку, а порою дрались между собой, пародируя драки новгородцев. Если один пытался перейти на другой берег по мосту, второй бежал ему навстречу и гнал назад с криком: «Не ходи на мою сторону, живи на своей!» Легенда утверждает, что когда один юродивый скидывал другого с моста в реку, тот преспокойно возвращался восвояси, ступая по воде как посуху — демонстрируя великое чудо, сотворенное еще Иисусом Христом[173].

Нелепые поступки юродивого порою содержат мудрый смысл, поскольку он видит то, чего другие не замечают. Московский юродивый XVI в. Василий Блаженный, именем которого называют Покровский собор на Красной площади, швырял камни в дома добродетельных граждан и целовал стены домов, где жили люди порочные. Ибо в первом случае он видел бесов, которые жались по стенам снаружи, бессильные войти в дом праведника, а во втором — ангелов, которые оплакивали погибшие души порочных. Другой пример его прозорливости: царь дал св. Василию золото, а тот передал это золото — однако не убогим и нищим, как можно было ожидать, а — купцу: как выяснилось, тот потерял все свое состояние и жестоко голодал, стыдясь просить милостыню.

Юродивые не боялись говорить правду в глаза сильным мира сего. Легенда приписывает тому же Василию следующий жест (что к тому времени Василия уже не было в живых, для легенды несущественно): во время страшного погрома и террора, которым Иван Грозный подверг Новгород, юродивый принялся угощать царя кровью и сырым мясом, а когда тот воспротивился, показал ему возносившиеся в небе души невинно убиенных. Ужаснувшись, царь велел прекратить казни, и тотчас мясо с кровью превратились в вино и сладкий арбуз.

Похожая история произошла тогда же у Ивана Грозного с юродивым Николой во Пскове, которому угрожала участь Новгорода. Св. Никола поставил перед царем сырое мясо. Царь отверг угощение, ссылаясь на свое христианство, на Великий пост. Тогда Никола спросил: «А кровь христианскую пьешь?»

Как тут не вспомнить «Бориса Годунова», где Юродивый обличает царя Бориса и отказывается за него молиться: «Нет, нет! Нельзя молиться за царя-Ирода: Богородица не велит».

Таким образом, у Пушкина представлены два полюса древнерусской культуры: летописец Пимен, носитель церковной книжности в высочайшем ее проявлении, и Юродивый, как выражение не менее чистой народной веры и совести. Они дополняют друг друга и гармонически смыкаются…

Глава десятая. Образ русской православной святости. Серафим Саровский

Картина народной веры будет неполной, если мы не коснемся православной святости, к которой, как к своему идеалу, тянулась Русь. Я имею в виду святых подвижников, которых называли старцами. Они принимали для утешения и наставительной беседы людей всех сословий и званий. Так же как монашество и духовенство в целом, старчество не принадлежит к явлениям собственно народной культуры. Это культура церковная. Но к ней притекала народная Россия за помощью, за добрым словом, за душевным, а то и за физическим исцелением.

Остановлюсь лишь на одной фигуре — на преподобном Серафиме Саровском. Время его подвижничества (он умер в 1833 г.) сравнительно хорошо поддается обзору, и преподобный Серафим являет образ самой высокой русской святости уже не в древней, а в новой истории. С другой же стороны, его образ привлекает нас своими народными чертами. Недаром один его почитатель сближал о. Серафима с мужиком Акимом из драмы Л. Толстого «Власть тьмы», служившим — при всей своей как бы «дурацкой» простоте — эталоном религиозной нравственности.

Два эпизода из жития св. Серафима позволяют увидеть, какое мистическое влияние он оказывал на окружающих. Первый связан с молодой барышней, а вскоре монахиней — Еленой Васильевной Мантуровой. Брат ее, Михаил Васильевич, был исцелен о. Серафимом, повелевшим ему отдать все состояние на построение соседней женской обители, куда и постриглась Елена Васильевна. Через семь лет после пострижения (а было ей тогда, перед смертью, двадцать семь) призвал старец Серафим Елену Васильевну и дал новое послушание. Старец Серафим сказал монахине:

«…Ты всегда меня слушала, радость моя, и вот теперь хочу я тебе дать одно послушание… Исполнишь ли его, матушка?» «Я всегда вас слушала, — ответила она, — и всегда готова вас слушать!» «Во, во, так, радость моя! — воскликнул старец и продолжал. — Вот, видишь ли, матушка, Михаил Васильевич, братец-то твой, болен у нас, и пришло время ему умирать… умереть надо ему, матушка, а он мне еще нужен для обители-то нашей, для сирот-то… Так вот и послушание тебе: умри ты за Михаила-то Васильевича, матушка!» «Благословите, батюшка!» — ответила Елена Васильевна смиренно и как будто покойно. О. Серафим после этого долго-долго беседовал с ней… Е. В. молча все слушала, но вдруг смутилась и произнесла: «Батюшка! Я боюсь смерти!» «Что нам с тобой бояться смерти, радость моя! — ответил о. Серафим, — для нас с тобою будет лишь вечная радость!»

Простилась Елена Васильевна, но лишь шагнула за порог — упала. О. Серафим приказал положить ее на стоявший в сенях гроб, окропил и напоил святой водой. А вернувшись домой, Елена Васильевна заболела, слегла в постель и сказала: «Теперь уже я более не встану!» И через три дня скончалась. Ее последние дни сопровождались видениями, которые она, умирая, поведала на исповеди священнику, а тот все это подробно и точно записал:

«…Я не