Пастырь добрый - Попова Александровна

Вот уже минуту он бродил на почтительном расстоянии от упадающих языков пламени, стискивая в руках мокрый сосновый сук и пытаясь отыскать в себе силы на то, чтобы здравый смысл победил безрассудочный, лишенный логики страх, приводя многочисленные аргументы в защиту сдающего позиции разума.

— Кругом все в воде, — пробормотал он, в конце концов уже вслух. — Швырнуть эту хренову ветку поскорее нужно именно потому. Дитрих возился, как проклятый, чтобы поджечь хоть что-то. Я весь в мокрой грязи…

И это, в конце концов, глупо, додумал Курт с тоской, приближаясь к нежаркому, но словно бы уже жгущему пламени еще на два шага. Глупо все — как эти резоны, так и без того очевидный факт, что никакого вреда не причинит ни этот полуумерший костер, ни светильник на столе, которого он не коснулся ни разу за последние полтора года, ни что бы то ни было еще в том же духе; и глупо будет выглядеть он сам, когда, возвратившись, Ланц и подопечный обнаружат майстера инквизитора второго ранга сидящим в грязи у погасшего по его вине огня. Решаться надо было сейчас — через минуту-другую брошенная в костер ветвь затушит его…

— Да что же это такое, в самом деле! — зло прошипел Курт, вообразив вдруг, как он смотрится со стороны; к затухающему огню он прошагал быстро, отбросив прочь все свои доводы, попытавшись отбросить и страхи — попросту вытравив из головы все мысли до единой, чтобы не успеть струсить, не успеть подумать о том, что надо не успеть.

Сук упал в шаге от костра, и Курт, пребывая уже в тихой панике от того, что делает, подскочил к нему, направив сырую древесину в нутро пламени коротким пинком, взметя столб огненных искр. На то, чтобы отдышаться — тяжело, словно после долгой пробежки — ушло немало времени. Едва переведя дыхание и уняв подрагивающие руки, стараясь не дать натянувшимся нервам возможности вновь взять в осаду рассудок, он торопливо и не всякий раз метко напинал в костер побольше веток, понимая, что выглядит за этим занятием не менее глупо, нежели прежде, однако эта детская игра, увы, оказалась пределом его возможностей.

Сколько времени он провел в сражении с угасающим костром и собою самим, Курт сказать затруднялся — по его ощущениям, миновали едва ли не часы, если не сама вечность, равно как и не мог даже предположить, где сейчас Ланц и Бруно, что с ними происходит, следует ли вообще дожидаться их возвращения, или же эту странную и не во всем вразумительную операцию ему придется завершать в одиночестве.

Дождь больше не усиливался, однако снежная крошка стала крупнее, обращаясь почти уже в полноценные, крупные градины, бьющие довольно ощутимо по лицу и взбивающие угли в огне, а лежащая подле могилы флейта раздражала, пробуждая желание пнуть и ее следом за древесными ветвями. Жду пять минут, мысленно проговорил Курт, косясь в сторону скрытого за водно-снежной завесью леска. Большего времени то, что там происходит, не потребует — за пять минут одни убьют других, кто бы это ни был. Пять минут; и, если они не вернутся, бросить эту дудку в огонь, невзирая на возможные последствия. Если так пойдет и дальше, вполне может начаться настоящая буря, посему пора уже все заканчивать — и быстро.

Быстро; это было очень быстро, почти не видимо глазу — снова прыжок; вперед выбросилась рука с ножом, едва не повстречавшись на своем пути с человеческой плотью — на сей раз спасла кольчуга под дорожной курткой.

Сколько продолжалось это мелькание, он не понимал — странным образом время спуталось, то вытягиваясь, то замедляясь, то вдруг подвигаясь невнятными рывками, да и с самим пространством творилось необъяснимое, когда вдруг этот шут, ни сделавший ни шагу, внезапно оказывался за спиною и, как будто, разом на прежнем же месте. Хорошие бойцы встречались и прежде, это и прежде бывало — когда взгляд не успевает за движениями противника либо же поспевает едва-едва, но здесь — здесь было что-то иное. «Что-то дьявольское» — так, кажется, сказал свидетель Гессе, услышавший флейту на свалке?..

Сейчас флейты не было; была бессмысленная, смешная, но раздражающая деталь — шутовская погремушка на поясе этого вертлявого щуплого человечка. На поясе — на ремне с ножнами, словно оружие. О с о б о е оружие; особый инструмент — играющий на нервах. Эта дрянь, вздрагивая и гремя при каждом шаге, сбивала с толку, сбивала с ритма, вынуждая входить в ритм противника, и бывало — на миг мерещилось, что и движения тоже не свои, не порожденные собственным разумом, а словно бы вселенные чьей-то молчаливой подсказкой, и сбросить это давящее чувство стоило усилий немалых, порою немыслимых. По временам проклятая погремушка стучала позади или в стороне, за пределами видимости; и пусть понимал разум, что это какой-то морок, лишь обман, лишь навеянная этим коротышкой волшба — взгляд сам собою метался прочь, на мгновение, долгое, драгоценное мгновение отвлекаясь от вооруженного человека впереди. И снова начинало мниться, что он — везде, и не иначе как чудом было то, что до сих пор не погиб, до сих пор не получил ни одной раны, хотя противник — это было уже явно — теперь не играл, давил, наступал, пробуждая греховную гордыню при мысли о том, что долгое сидение в городе и немалые годы все ж-таки не вытравили обретенных некогда умений. Мастерство, как сказал бы Густав, не пропьешь…

Нож ударил с такой силой, что, не будь кольчуги, вошел бы под перекрестье ребер по рукоять, смяв кости в щепу; дыхание перекрыло, словно кто-то взял в кулак оба легких и стиснул, не давая набрать воздуха в грудь, и не упасть коленями в мокрую траву, подставив врагу затылок, удалось едва-едва. Удалось даже ударить в ответ, не видя из-за темноты в глазах, чем увенчалась попытка; однако ощутилось, как рука пошла с натугой, скрипнуло, а на запястье между кромкой рукава и перчаткой плеснуло горячее, кипятком обжегшее кожу после ледяной воды и ветра. В тот же миг что-то стылое, похожее на острый кусок льда, полоснуло по ноге чуть выше колена, попав, кажется, по нерву, отчего нога подогнулась, но зато скованное дыхание вмиг возвратилось, а темнота в глазах рассеялась, позволив видеть небольшой порез на бедре и — шута с ножом, лежащего на земле у ног, зажавшего ладонью огромную кровоточащую рану в боку и глядящего на своего неприятеля с безграничным удивлением.

— Не ожидал, сукин сын? — хрипло от не до конца отошедшей боли в ребрах поинтересовался он, поднимаясь на ноги. — Потанцуй теперь. Ты у меня теперь долго танцевать будешь — над углями; знаешь, как восточные дервиши. Всегда мечтал посмотреть.

Вторая рука, все еще сжимавшая рукоять ножа, дернулась; он поспешно шагнул вперед, наступив на запястье, и, с хрустом вдавив его в землю, приставил острие клинка к открытой шее поверженного противника.

— Шустрый какой, — отметил он с усмешкой. — Интересно, говорить ты будешь так же бойко?

Мгновение тот лежал неподвижно и молча, глядя снизу вверх теперь с неестественным спокойствием, и медленно, будто тугое тесто, вновь растянул губы в безмятежной улыбке, внезапно рванувшись вперед и нанизав себя на прижавшееся к горлу лезвие. Полотно вошло легко; свободная рука ухватилась за клинок, вдавливая его глубже, прорезая пальцы до кости; на миг самоубийца застыл в неподвижности, тут же отшатнувшись, выдернув оружие и выпустив на волю свистящую взвесь алых капель.

— Дерьмо… — проронил он оторопело, глядя на умирающего растерянно и неведомо отчего отступая на шаг назад. — Вот мерзавец…

Тело на земле уже затихло, лишь единожды содрогнувшись в конвульсии; в последний раз брякнула погремушка, ударившись оземь, и он с ожесточением наступил, раздавив глиняный шар в осколки, вдавив в мокрую траву черепки и высыпавшиеся мелкие косточки, подозрительно напоминающие человеческие.

— Мерзость… — пробормотал он, отирая подошву о землю, и бессильно пнул окровавленный труп, безысходно злясь на себя за то, что упустил, похоже, единственный шанс взять живого — надеяться на то, что это вышло у Хоффмайера, не приходилось…

Ах ты, гадство… Хоффмайер…

Только сейчас он сообразил, что более не слышит звука ударов и топтания по чавкающей мокрой земле, что кругом тишина, нарушаемая лишь стуком мелких тяжелых градин по голым ветвям деревьев и поникшего кустарника…

Окровавленный клинок, попирая всяческие правила чистоплотности при обращении с оружием, опустил в ножны, не отирая, торопливо прошагав к брошенному арбалету, и вложил в ложе последнюю оставшуюся стрелу, стараясь не скрипнуть струной. Не обнаружить отметин, оставленных Хоффмайером и его противником, было нельзя — в овражек неподалеку, явно указуя путь, вел широкий след из сломанных и смятых веток. Вперед ступал осторожно, чувствуя, как под штаниной в сапог стекает тонкая, противная горячая струйка крови из пореза над коленом; рана не была особенно глубокой, однако при каждом шаге простреливало в суставе — видно, и впрямь прошло вблизи нерва…