Пост-оптимальный социум. На пути к интеллектуальной революции - Аркадий Юрьевич Недель

неуместное в советской семье. Я даже готов с этим согласиться, поставив, однако, вопрос: почему? Ответил бы я так: советское общество и советская семья в частности были метакультурны. Советское общество было культурно по отношению к буржуазной культуре; другими словами, культуру буржуазную оно воспринимало как свое биологическое (историческое) прошлое. Отсюда и запрет на сексуальные практики этого прошлого.

Легко возразить: в старые времена на Руси запретов на неконвенциональное сексуальное поведение было не меньше. Достаточно вспомнить церковный памятник XIV в. – «Правила о верующих в гады», – где автор гневно осуждает тех мужей, которые позволяют женам на свой вкус менять коитальные позиции, либо отдаваться иным «пагубным» практикам любви. За нарушение чистоплотного коитуса супруги наказывались длительной епитимьей.

Покаянная литература вплоть до нового времени осуждает фелляцио и куннилингус, хотя предпочитает о них говорить редко; онанизм воспринимался как нечто гадкое и противоестественное, кажется, до петровских времен, а содомиты преследовались беспощадно во все без исключения эпохи. Как мне видится, все это лишь подтверждает высказанную выше мысль: культура в настоящем выстраивается через биологизацию прошлого, что эквивалентно «плохому и нечистому» культурному поведению. Хорошая культура та, где предшествующие свободы ограничены, а интимное поведение субъектов получило общественную огласку.

Одним словом, изнасилование (к нему же – извращение), не инспирированное властью, наказуемо, помимо прочего, потому, что оно нивелирует огромные усилия любого общества по созданию строгих культурных лимитаций, защищающих его от природы и безмерного гедонизма.

Один из механизмов жесткого контроля над удовольствием распространен вплоть до сегодняшнего дня в той же Африке, я говорю о клиторидэктомии и инфибуляции, которые ментально и физически подготавливают женщину к браку. Американский феминизм объявил этот ритуал чудовищным, его практика (в Сьерра-Леоне, к примеру)[73]была приравнена к геноциду. Женщина лишается права на оргазм, ее тело редуцируется к чистой функции. Культура в таких социумах строится хирургически, вырезаются, казалось бы, ее биологические основания. Жительницы Сьерра-Леоне одним своим существованием спорят с Райхом, показывая, что человек достигает апогея культуры без оргазма. Это интересный момент, поскольку, как мне представляется, Райх прав в том, что в западной цивилизации такой вид наслаждения во многом определяет ее культурную историю. Вспомним ренессансную Англию хотя бы, где оргазм был метонимическим замещением короля.

Можно ли называть клиторидэктомию, а вместе с ней и обрезание насилием над женским (и мужским) телом? Как человек неафриканский, эмоционально я готов присоединиться даже к феминисткам, но тогда нам нужно признать, что создание культурных ценностей в любом случае требует изнасилования тела (хлысты создавали альтернативную версию христианства, оскопляя себя). Если мы согласимся с тем, что культура создается таким образом, а причина ее создания есть нежелание человека мириться со своим прошлым, то африканка культурна так же, как культурен русский хлыст, как культурен монах на Шри-Ланке, отказавшийся от сексуальных забав, и многие прочие, вплоть до героев де Сада, которые культурны в том, что отказались от самой идеи наслаждения. Северин у Мазоха тогда получается совсем биологическим существом, отказываясь от функции взрослого мужчины. Вы могли бы возразить, указав мне на то, что во всех обществах культура строится из своего рода прибавочных действий, в нашем обществе это уже давно обсессия (косметический ремонт лица, тела, татуировки, маникюр, похудание, проч.). Причем, если продолжить тему изнасилования, то как раз все это вполне есть сознательная или нет провокация потенциального насильника.

Отчасти так. Но дело еще и в другом: все эти легитимные манипуляции с телом заменяют современному человеку отсутствие несравненно более жестких способов контроля над ним (рабский труд, самоистязание, паломничество, концлагеря, телесные наказания и т. п.). Иными словами, косметическая работа с телом есть смягченный вариант его экономического (культурного) принуждения и приспособления к социумным требованиям. Лучший пример, тело Майкла Джексона, которое он переделывает и отбеливает на протяжении всей своей карьеры. Тут дело отнюдь не в недовольстве собой или желании понравиться еще больше. Джексон насилует самого себя, напоминая всем остальным о том, что наш мир продолжает испытывать культурную недостаточность.

Джорджио Агамбен в своей «Homo Sacer» (1995), на мой взгляд, слишком следует Фуко, делая акцент на невозможности человека в условиях государства автономизироваться. Ведь возможен и другой вопрос: а так ли велико желание человека к автономности, как это обычно декларируется? В конце концов, почти никто в западной истории, включая большевиков, не отказался от государства радикально (оставим в стороне различные малочисленные секты). Разве государство придумали не те, кто впервые ощутил сильную тягу к автономизации?! Концлагеря в минувшем столетии были не местом, а методом антропологических опытов над культурным человеком. Перед ним была поставлена задача выжить вне истории, оставаясь культурным. За лагерной проволокой выживал лишь тот, кто мог сделать из себя культурного до предела. Блох исследовал обряд обрезания на Мадагаскаре[74], где мужчина всегда оказывается перед необходимостью совершать насильственные действия из-за своего статуса.

Когда Фрейд оповестил мир об инфантильной сексуальности, он вряд ли мог предположить, что его открытием будет пользоваться средний класс. Если ребенок сексуален, то почему бы его не сделать культурным. Педофил в данном случае выступает как своего рода трикстер, навязывая ребенку избыточное для него культурное поведение. Дютру не столько сам наслаждался насилием над детьми, сколько торговал порнопленками с изображением своих жертв. Если он ими торговал, значит их кто-то покупал. Клиенты этого деляги платили ему за прибавочный продукт культуры. Они же ездили в Таиланд или на Филиппины, где за минимум долларов получали азиатских нимфеток, а порой просто детей малых. Западное общество ужаснулось, оно осудило Дютру и всех тех, кто пользовался его продукцией. Почему это произошло? Почему подобного Дютру никто бы не заметил, а тем более не стал бы осуждать, скажем, в эпоху Просвещения?

Мой ответ таков: дело не в самой монструозности деяний бельгийца, сколько в том, что своими занятиями он продемонстрировал читателям газет и зрителям теленовостей биологическую экспоненту их культуры. Взрослый человек не помнит свое природное прошлое, он с годами забывает свою беспомощность. Дютру напоминает ему об этом, истязая его в качестве другого ребенка. Что же до Просвещения, то такие как Дютру ему были не опасны, поскольку сама эпоха вела себя подобным образом. Зато просвещенные европейцы осудили Гийома Рейналя, бросив в огонь его «L’Histoire philosophique et politique des etablissements et du commerce des Europeens dans les deux Indes» (1770), где он отважился написать правду о колониальном опыте своего времени. Мучения детей, правда другого континента, были не редкостью.

Ваше предложение спросить с Фрейда за действия sexkiller’ов соблазнительно, но я все же не решаюсь ему последовать. Крафт-Эббинг описал массу случаев сексуального