Пост-оптимальный социум. На пути к интеллектуальной революции - Аркадий Юрьевич Недель

Н.Г. Вы считаете, что суд над Лимоновым и травля Сорокина – звенья одной цепи?

И.С. Откуда мне знать, как эфэсбешные «конструкторы» планируют репрессии, нацеленные против вольной литературы и независимых издательств, вроде Ad Marginem, и кто из числа пишущей братии (третьестепенный критик, небось, какой) консультирует этих воинственных бюрократов? Лимонов – радикальный эссеист и своенравный политик. Сорокин – писатель антропологической складки, обличитель не сегодняшних обстоятельств, но человека как такового.

Эти два автора имеют мало общего. Но невольно приходится помещать их в один и тот же контекст, раз за их судебными делами проглядывает некий трезвый расчет, определенная логика воления, шаги алгоритма: нужно вначале ухватиться за «слабое звено» (это выражение внедрил в 1861 году в обиход русской речи революционер Петр Заичневский, распространивший прокламацию «Молодая Россия»), за писателя с организационно-авантюристической жилкой, а затем привлечь к ответу и того, кто наиболее моден среди беспокойной молодежи, – дабы видно было, что пощады не будет никому, каким бы высоким престижем ни пользовался художник и как бы аполитичен он ни был.

Контекст легко было бы расширить: сейчас во всем мире людям искусства приходится отступать с занимавшихся ими позиций или защищаться от нападок. Голливудские кинодеятели, уступая диктату общественного мнения, налагают автоцензуру на брутальные фильмы – во Франции недавно судили Уэльбека за антиисламские высказывания, которые он якобы допустил в своем последнем романе «Платформа».

Н.Г. В ходу и иные концепции происходящего в России. Кое-какие отечественные публицисты утверждают, что чуть ли не Сорокин сам – ради роста своей популярности – и спровоцировал перформансы, компрометирующие «Голубое сало».

И. С. А Лимонов сам себя посадил в тюрьму. И унтер-офицерская вдова сама себя высекла. Зачем было Сорокину раздувать свою славу, когда он и без того был культовой фигурой? С ним в ресторан было без проблем не сходить: только чокнемся по первой, сразу подваливает какой-нибудь отрок в пиджаке фирмы «Boss» и тянет Володю за свой стол – угощать да ублажать. С Ванькой-дураком из Интернета не хочется спорить. Как говорили в Одессе на базаре: себе дороже. Опять же без полемики, протокольной правды ради, приведу цитату из того, что писал из Москвы Дэвид Хоффман, ссылаясь на не названных поименно местных информантов: «The episode might be seen as another step in Putin’s campaign to impose strict controls on Russian society. But to Moscow authors, the protests had another meaning [все, что ли, авторы заодно?]. They said that the fact that a novel [ «Голубое сало»] was at issue, and not politics or economics [а как порнуха], was a sure sign that literature is making a popular comeback in Russia after a decade of uncertainty»[72]. Я готов простить иноземцу восприятие России как чисто экзотической страны, часть населения которой в порыве любви к художествам, несколько, впрочем, садистической, способствует возрождению изящной словесности, всегда пользовавшейся здесь особым почетом. Не могу, однако, понять русских, которые с той же самой неадекватной позиции объясняют то, что стряслось на подмостках нашей культуры. Неужто и впрямь так далеко зашла вестернализация моей родины?

Н.Г. Из всего, о чем вы вели речь во время нашего первого интервью, ясно, что вы не рассматриваете «Голубое сало» и рассказы из сборника «Первый субботник» в качестве порнографии. Имеется ли действительно подсудная порнография?

И. С. Если по-волчьи выть вместе с историей, то следует ответить на ваш вопрос утвердительно. Но вначале стоит привести хотя бы несколько авторитетных мнений насчет порнографии. Подходы к ней колеблются в очень широких и при этом полярных пределах. Многим хотелось цензурировать, т. е. кастрировать, человека, делающего свои сексуальные причуды наглядными или рассказываемыми. К таковым принадлежал, скажем, Джордж П. Эллиот («Against Pornography», 1965), согласно которому «Tropic of Cancer» – это опасное для социальной стабильности отражение политического анархизма и философского нигилизма. Точно так же негативно относился к Генри Миллеру и к анонимно изданной «L’Histoire d’O» знаменитый исследователь трагического искусства Джордж Стейнер («Night Words: High Pornography and Human Privacy», 1965), аргументировавший свою установку тем, что порнография беспардонно вмешивается в частную жизнь, подрывая ее. И в наши дни иногда слышатся голоса, поднятые против живописания не страстной любви, но «овеществленного» (мужчинами) соития полов (Anthony Giddens, «Transformation of Intimacy», 1992). На противоположном полюсе расположено эссе Сьюзен Зонтаг «The Pornographic Imagination» (1966).

Зонтаг идет вслед за Батаем, защищая самую смелую эротическую литературу на основе того, что этот словесный материал доставляет читателям не эрзац полового наслаждения, но удовлетворение, испытываемое нашим сознанием, сущность которого трансгрессивна. Два года спустя после появления статьи Зонтаг Энтони Бёрджес напишет о том, что порнография педагогична – и не более того («What is Pornography?»). Оценка, отстаивавшаяся Зонтаг, возобладала в современности.

Между обозначенными крайностями мы найдем и немало да-нет, адресованных сексуально откровенным художественным произведениям. Не буду приводить все известные мне примеры. Ограничусь лишь одним. Ф. М. Кристенсен («Pornography: the other Side», 1990) и осуждает порнографию (поскольку она делает людей всего лишь сексуальными объектами, сужает наше содержание), и деконструирует борьбу с ней – как желание запретителя контролировать действия возможного сексуального соперника.

Н.Г. Вы, конечно, на стороне Зонтаг?

И. С. Не совсем так. В нашем первом диалоге я сказал вам, что нашим телам некуда деться из истории. Поэтому они обязаны быть включенными в corps social, в коллективную плоть, управляемую законом. Есть Уголовный кодекс. Он предусматривает наказания за ряд половых преступлений – за изнасилование и за совращение малолетних. Если в кинофильмах или Интернете такие действия присутствуют во всей их неподдельности, не как разыгранные, но как картинки, за которыми стоит реальность, то производители подобной видеопродукции подлежат наказанию. Литература же – сугубое воображение, за которым нет действительных тел. Она не порнографична вовсе. Преследовать Сорокина могут лишь люди, чья эротическая фантазия столь неумеренна, что не способна отделить себя от фактичности.

Н.Г. А разве нельзя определить порнографию по мере ее воздействия на реципиентов? Скажем, Артем Веселый в эпопее «Россия, кровью умытая» описывает коллективное изнасилование, а кто-то из его читателей, заразившись эстетической силой этого (и впрямь недюжинного) повествования, возьмет да и отправится ночью в парк на поиски жертвы своего сексуального самоволия.

И.С. Этот критерий очень ненадежен. Одних упомянутая вами сцена заворожит, других оттолкнет. Если у индивида есть предрасположенность к садизму, то он, возможно, и получит от нее толчок к противоправному поступку. Но тогда нужно наказывать не писателя, а помещать заведомого садиста в психбольницу. «Голубое сало»