Мои воспоминания. Под властью трех царей - Елизавета Алексеевна Нарышкина

хотела хоть раз в жизни вылить свою душу. Сначала я думала написать его, по обыкновению, по-французски и даже набросала на этом языке общий план и характеры лиц, но потом, под влиянием совместных чтений, которые мы завели по вечерам, я решилась испробовать мои силы по-русски. Наступило уже осеннее время, и так как послеобеденные катанья и прогулки кончились, я собирала наше маленькое общество в большой гостиной в верхнем этаже, для чего выписывала из Петербурга лучшие произведения нашей современной литературы, которые предложила читать вслух. Эти вечера были очень приятны. В красивой комнате, украшенной старинными картинами и хорошо освещенной, в теплой атмосфере догорающих дров в мраморном большом камине мы следили с наслаждением за художественными описаниями Тургенева, Гончарова, Достоевского, передаваемыми нам чтицами: графиней Ростопчиной и г. Ляпуновой. Эта дама также жила в Степановском. Мой отец познакомился с ней у соседей наших Ремеров, у которых она проживала в ожидании судебного решения очень важного для нее дела, и так как они сами уезжали за границу, а ей не было пристанища, то мой отец приютил ее в одном из домов нашей усадьбы. Она владела прежде значительным состоянием, но в настоящее время лишилась всего и была очень подавлена этим обстоятельством, сохраняя, впрочем, привычки элегантности и светскости[692]. Сверх того, она была очень литературна и сама даже писала. Она проводила у нас вечера и часто обедала. Читать вслух было для нее удовольствием. Я восхищалась поэзией Тургенева: как любила я этот русский язык, образный, гармоничный, выразительный, который он сам любил, усматривая залог величия в народе, способном создать его. Какая прелесть его «Первая любовь», «Фауст»[693] и вообще все то, что им написано. С захватывающим интересом, острым до боли, слушала я «Преступление и наказание»[694], разбирая с автором психологию Раскольникова и проникаясь жалостью к исповеди пьяного Мармеладова. Боже мой, какой мир нравственного и физического страдания открыла предо мной эта книга. Благодаря так сильно занимавшему меня чтению, гармония русской речи в ее наилучших образцах оставалась как отдаленный звук в моих ушах. Когда я думала о моем романе, то думала о нем по-русски. Французский язык так не подходил к описанию русской жизни. Одеть же моих действующих лиц маркизами я не могла, так как у французов психология разнится с нашей, и вышло бы неестественно, а мои герои были русские люди и жили в русской деревне. Поэтому естественно было написать о них по-русски, что я и сделала, начав с некоторым опасением. Роман очень занимал мои мысли и отвлекал их от моего самосозерцания. Я так ясно представляла себе моих действующих лиц, что мне как будто стоило только редактировать то, что я вижу. Моя героиня выступала предо мной в образе Мими Чернышевой с ее прекрасными грустными глазами, веселой улыбкой и богатыми черными туалетами. Я ее назвала Верой, потому что я люблю это имя, и особенно ее значение, и также потому, что главная мысль моего сочинения была победа над искушением посредством веры. В образе Мими она говорила моими словами и чувствовала моими чувствами. Факты все были вымышлены, равно как и лицо посредника. Я сообщила прочим обитателям Степановского: мужу, брату и доктору — о ходе моей будущей повести по мере того, как она выяснялась предо мной. С вышины балкона, где я записывала карандашом рождающиеся мысли, я посвящала их в развитие моего плана, а они слушали, опираясь на большие кадки с померанцевыми деревьями, которые стояли на аллее перед домом. Мой брат кричал мне, что посредник никуда не годится, так как занимается только графиней, а не своим делом, доктор хотел видеть автобиографию в моем сочинении и искал посредника. Как раз у нас заговорили о нашем посреднике. Мы приступили к выкупной операции и ждали его приезда. Я видела, что доктор волнуется, но когда посредник явился, то он должен был признать, что самое пылкое воображение не могло ему придать характера героя романа. Это был старик с красным загорелым лицом и огромным синеватым носом, слишком ясно свидетельствующим о его привычке к крепким напиткам. Этот маленький инцидент доказал мне, что и прочие будут домогаться найти мою личность в фикции, вследствие чего я решилась никому не говорить о моем авторстве и выпустить мою повесть в каком-нибудь журнале под скромным анонимом. Таким способом я надеялась узнать действительное достоинство моего произведения и степень моего таланта. Этого плана, однако, не удалось исполнить — но об этом скажу после.

За все лето мы лихорадочно следили за ходом войны между Францией и Германией[695]. При каких иллюзиях эта война была начата! Когда последовало объявление ее, энтузиазм в Париже был огромный, всюду раздавались крики: «A Berlin, à Berlin!»[696] Военный министр Leboeuf уверял, что армия так хорошо всем снабжена, что ни одной пуговицы «ne manque»[697] в обмундировании солдат, а первый министр Emile Ollivier провозглашал в палате, что правительство решится на войну «le coeur léger»[698], уверенное в победе. Эта фраза сделалась знаменитой, и ею постоянно травили Оливье. Даже несколько лет спустя, уже при республике, старик Гизо, оспаривая один проект, представленный им, увлекся до того, что сказал ему: «L’auteur de ce projet prouve qu’il a l’esprit aussi léger que le coeur»[699]. И вот война, начавшаяся 20 июля, привела уже 4 сентября к полному крушению монархии, к плену Наполеона и к победоносному шествию германской армии почти до самого Парижа; поражения за поражениями уничтожали французскую армию и ее древнюю славу. Неподготовленность к ведению серьезной войны замечалась всюду, тогда как немцы блистали своей распорядительностью, дисциплиной, порядком и обилием во всех материальных деталях интендантства. Императрица Евгения оставалась правительницей во время присутствия Императора в армии. При известии об ужасной Седанской катастрофе[700] ее первым побуждением было желание показаться народу и собрать гарнизон, но возбуждение было слишком сильно и опасность слишком велика. Чтобы спасти свою жизнь, она должна была принять услугу итальянского посланника кавалера Нигра, выведшего ее под руку из дворца и приведшего ее к американскому дантисту Ивансу, единственному из многочисленных поклонников ее в период ее царского величия, который решился ее принять. От его дома она без новых тревог успела перебраться в Англию. Погром Франции был полный: временное правительство решилось просить мира. Жюль Фавр отправился к Бисмарку, заранее заявив, что он не уступит «pas un pouce de notre terrain, pas une pierre de nos forteresses»[701]. Но что