Мои воспоминания. Под властью трех царей - Елизавета Алексеевна Нарышкина

очень отдаленном родстве. Ее мать была рожденная княжна Мещерская[653], и они жили ради ее здоровья в Неаполе, где были дружны с семейством La Ferronnays. Вероятно, под их влиянием они приняли католическую веру: две сестры[654] вышли замуж за иностранцев, и младшая Наталия, замечательно красивая, поступила в монастырь и посвятила себя службе Христу в лице Его меньшей братии. Когда я с ней познакомилась через нашего двоюродного брата, ей было лет сорок. Лицо ее, приветливое и кроткое, сохранило прекрасные правильные черты, но было бледно и носило следы усталости от суровой жизни. Несмотря на грубую материю платья, стан ее и манеры сохранили всю изящность и свидетельствовали о принадлежности ее к высшему обществу. После ее смерти друг ее m-me Pauline Craven, рожденная La Ferronnays, написала прекрасную и интересную биографию ее[655]. У нее был брат[656], далеко не разделявший ее образа мыслей. Он умер молодым в Москве. Вдова его, рожденная Кнорринг, была героиней трагического эпизода, прогремевшего когда-то в московском обществе[657]. В упоминаемое мною время она была женой Александра Дюма (сына). Но эти belles-soeurs[658], жившие в одном городе, были так же далеки друг от друга, как если бы они жили на различных планетах. Из всех Сегюров ближе всех сошелся со мной Anatole, сделавшийся главой рода и принявший титул маркиза, который носил его прадед. Он был человек тонкого ума и добрейшего сердца, писатель и поэт. Знаток и страстный любитель музыки, он восхищался Рубинштейном и был другом Гуно. Жена его Cecile относилась также очень родственно ко мне; мы подружились и даже переписывались первое время по возвращении моем в Россию. Состоя в должности Conseiller d’Etat[659], Anatole представил замечательный доклад по поводу малолетних работников, изучив этот близкий его сердцу вопрос вместе с Jules Simon. Среда, в которой он вращался, была очень интеллектуальна. Друзьями его были: Montalembert, Falloux, Broglie и также m-r Rio, с которым мы познакомились в Риме в 59-м году и которого я была сердечно рада встретить опять. Rio также был большим другом молодой княгини Чернышевой, и мы посещали его вместе с ней в его скромной квартире в конце rue du Vaugirard[660] в местности, хотя стоящей и недалеко от шумного мирового города, но не допускавшей в своих безмолвных улицах отголосков его кипучей жизни. Только что законченная поэма графа Сегюр[а] «Sainte-Cécile»[661] была исполнена на одном музыкальном литературном утре у герцогини Гальера. Поэма, или скорее драма в стихах, прерывалась хорами музыки, которые сочинил Гуно. Главную роль Св. Цецилии исполняла m-me Favart, первая актриса Французской комедии[662]. Прекрасная дикция действующих лиц, выдвигающая изящность стихов, прелестная музыка, исполненная учениками консерватории, классические костюмы и декорации способствовали ансамблю представления, посвященного памяти Святой покровительницы музыки. Для поэта это имя имело еще другое значение, будучи именем его жены. Успех был полный. Автор был вызван на сцену, и ему горячо аплодировало все элегантное общество, собранное в этом наиэлегантнейшем доме.

Действительно, салон герцогини Гальера[663] считался одним из первых по своей исключительности и великолепию даваемых в нем приемов. Она с большой любезностью отнеслась ко мне, помня прежнее знакомство с моими родителями, и особенно дружбу моей матери с ее сестрой, герцогиней Melzi. Хорошо помню последнюю, она бывала часто у нас со своим мужем[664], красивым и живым брюнетом, и они приглашали нас посетить их в своей дивной, всем туристам известной вилле в Белладжио на чудных берегах озера Комо[665]. Мой отец один воспользовался этим приглашением, так как мать никогда нас не покидала, а везти нас всех было хлопотливо и дорого. Эти дамы[666] были дочерьми маркиза Бриньоле, бывшего сардинского посланника в Париже в наше время. Богатство герцога Гальера было колоссально. К огромному горю родителей, единственный сын их был глухонемой, но он скончался. Родившийся потом ребенок был вполне нормален и, окруженный самым нежным попечением, дорос до возмужалости, но вдруг исчез. Сначала судьба его была неизвестна, потом узнали, что он уехал в Америку и сделался социалистом, отрекся от всего, от несметного богатства, от матери (отец его уже умер), от своего титула и положения в свете[667]. Понятно, как сокрушителен был этот удар для герцогини. Потеряв надежду возвратить его, она завещала свой парижский отель Императору австрийскому; в нем помещается теперь австрийское посольство, а свои бриллианты и удивительные жемчуга — Императрице германской Фредерике (матери Вильгельма II), которая разделила их между четырьмя своими дочерьми[668]. Скоро она потом скончалась. Много лет спустя мне случилось быть в Генуе и видеть все сооружения, построенные герцогом Гальера на свои средства для пользы своего родного города. Вся набережная, гавань, много других зданий, все создано его иждивением. Я посетила также дворцы Гальера и Бриньоле, перешедшие по наследству далекому страннику, порвавшему все связи со своим прошлым. Кустоде[669] показывал мне, как всем туристам, достопримечательности этих дворцов и называл по имени изображенных на художественных портретах лиц. Когда я ему сказала, что знала семейство Brignole и двух герцогинь, последних потомков этого дома, он обрадовался и. вдруг оживившись, заговорил о добровольном изгнаннике, прибавляя к своим рассуждениям: «Если бы он вступил в монашество, понятно было бы; но нет, он ушел к каким-то проходимцам, раздирая сердце своей матери, — и заключил, — должно быть, он с ума сошел».

Из артистических моих впечатлений кроме посещений богатейшей картинной галереи Лувра, всем известной по своим шедеврам, упомяну о симфонических концертах в консерватории, которые меня восхищали по своему удивительному исполнению. Граф Штакельберг любезно приглашал нас в свою ложу, а также в оперу, новое здание которой я еще не видела и которое поразило меня своей роскошью, но вместе и бесхарактерностью[670]. Зал был очень блестящ, так как все ложи были заняты дамами в нарядных платьях декольте с бриллиантами, как ездят на большие вечера. Был также элегантный музыкальный вечер у нашего посла, на котором пели, между прочим, Nilsоn и Faure. К концу концерта Nilson исполнила романсы графини de Mercy d’Argenteau на слова хозяина дома. Сочинительница тут же сидела, останавливая общее внимание своей пышной красотой и классическими чертами лица. У нее была голова и стан Юноны. Мы ее знали в нашем детстве как Louise de Chimay. Теперь она стала самой выдающейся красавицей парижской grande vie[671]. Она была отличная музыкантша, видела многих артистов и сама занималась композиторством. Эксцентричность ее ничем не