Мои воспоминания. Под властью трех царей - Елизавета Алексеевна Нарышкина

отдалялся от меня и делался недосягаемым; туман застилал предо мной представление о небесах. Я боролась с такими мыслями всеми моими силами, все это было очень мучительно… Осень мы закончили в Царском Селе. Я не могла еще решиться переехать в нашу городскую квартиру, откуда уехала с ним. За границу мы не уезжали, хотя все было к этому готово. Мой организм, несмотря на мою нервность, был несокрушим, маленький Кирилл был также здоров. Не было нужды в отъезде, и мы остались. Думаю, что это была большая ошибка.

Теперь пропускаю целый год моей жизни, в течение которого я прошла через настолько страшные страданья, что вышеописанное мое горе служило им только преддверием. Ровно через год, в октябре 1869 года, мы уехали на зиму за границу, направляясь на юг Франции: я была лишь тенью моего прежнего существа. Постоянная внутренняя тревога лишила меня всякого аппетита, и я засыпала только при помощи хлорала. Все считали меня очень серьезно больной и беспокоились за меня. Но мой организм был по-прежнему не тронут. Я скорбела, чувствуя, что причиняю столько скорби моим близким, и думала про себя: «К чему послужило все, что было даровано мне: силы, понимание, способности, страсти, — только к тому, чтобы страдать и причинять страданья». Моя жизнь не только бесполезна, но вредна, и я впала в какое-то холодное оцепенение. Как я была благодарна в то время моему строгому воспитанию, выработавшему выдержку и привычку справляться с собой. Внешняя жизнь текла по-прежнему: раздвоение между ней и моим внутренним миром было ужасно — но никто его не подозревал, кроме моего старого друга, доктора Этлингера, который знал, что моя ничтожная физическая болезнь не могла привести к такому страшному упадку сил…

Приезд наш в Париж был первым толчком, рассеявшим мое оцепенение. Мягкий, знакомый воздух, который я называла «mon air natal»[637], повеял на меня ласкою, возбуждая воспоминания и ощущения моего счастливого детства, когда жизнь била ключом и сулила мне столько радостей. Я снова почувствовала, что живу, и без труда упросила мужа не ехать дальше и остаться на зиму в Париже, где мы взяли квартиру в Champs Elysées. Одна перемена впечатлений пробудила мои силы. Сверх того, я встретилась с друзьями и близкими, общество которых было для меня драгоценно. Я застала тетушку мою, княгиню Чернышеву, и ее belle-fille[638], вдову нашего друга и товарища детства Льва. Мими, как ее звали, была выдающимся существом. Овдовев в 1864 году после двухлетнего супружества, она осталась с ребенком, маленьким Львом, родившимся несколько дней спустя после смерти отца. Этот удар разбил ее жизнь и также жизнь ее belle-mère, для которой единственный сын был предметом ее гордости и обожания. Теперь уже прошло пять лет с момента их тяжелой утраты, и жизнь их соединилась, имея общим центром ребенка, росшего на развалинах их прежнего благополучия. Мими была дочерью Владимира Павловича Титова и Елены Иринеевны, рожденной графини Хрептович, умной, восторженной, нервной, горячее сердце которой имело неиссякаемую способность страдать. Вышедши замуж на князя Чернышева, Мими поселилась в Риме со своей властной belle-mère; последние месяцы молодая чета отделилась, решивши возвратиться в Россию, и впервые им дано было жить вдвоем полным супружеским счастьем. Недолго продолжалось оно, в феврале князь умер после долгой мучительной болезни, в течение которой его жена от него не отходила. Княгиня-мать, узнав об его опасном состоянии, поспешила приехать из Рима, но сын ее уже лежал в гробу в Знаменской церкви в ожидании отправки в имение, а маленький Лев только что появился на свет и лежал бессознательный в колыбели. Он сделался утешением бабушки более, чем молодой матери, слишком потрясенной своим горем, и, по свойственному самовластию княгини, она вместе со своей незамужней дочерью Marydear[639] более руководила его воспитанием, чем решалась это делать ее belle-fille. Мими была очаровательно хороша. Правильные тонкие черты ее могли бы послужить для изображения лика мадонны, и большие глаза ее имели глубокое и грустное выражение. Всегда в богатых черных или полутраурных платьях, представляющих контраст с ее молодостью и красотой, она вращалась среди жизни, почти не касаясь ее, но чувствовалось, что могла понять все жизненные упоения. Она была изящна, умна и начитанна. Меня связывала с ней наша общая дружба с графиней Мери Ламздорф, с которой она была близка, как сестра, так что встречу мою с ней в эту зиму я считала особенным даром судьбы. С ней лично я подружилась впервые во время пребывания Титовых в Петербурге, когда Владимир Павлович[640] состоял при покойном наследнике до назначения попечителем графа Строганова, но потом дипломатическая его карьера отдалила их от Петербурга. Княгиня Чернышева принимала каждый вечер, занимая роскошный особняк на Boulevard Malesherbes[641], и дом их был поставлен на очень широкую ногу. Между обычными ее посетителями мы встречали нашего посла графа Штакельберга, бывшего когда-то адъютантом ее мужа — военного министра. Я его хорошо знала, так как он был военным агентом в Париже в наше время, а впоследствии мы его видели в Ницце. По чувству дружбы к моим родителям он довольно часто бывал у нас, и я при всех случаях пользовалась его предупредительностью. Здесь же я познакомилась с прелестной княгиней Анастасией Александровной Гагариной, рожденной графиней Стенбок, и с ее мужем, князем Петром Дмитриевичем. Когда я их видела вместе, они напоминали мне по внешнему виду Дездемону и Отелло. Крупные черты князя, его черные глаза, в которых так легко загорались искры страсти или гнева (и при этом смуглое лицо его бледнело до губ), а также черные курчавые волосы — все это представляло резкий контраст с изящной, грациозной фигурой его жены, с тонким, округленным станом, с ее лебединой поступью, мягкими движениями и с белокурыми волосами на изящной головке, с красивыми тонкими чертами и очаровательной улыбкой, с которой она, казалось, смотрела как на окружающих ее лиц, так и на жизнь. Несмотря на свою удивительную кротость, она имела стойкий характер и сильную волю, много светского остроумия и инстинктивного понимания вещей при сравнительно малой культуре; вопросы абстрактные ее не занимали, за исключением религиозных. Вера ее была ясна и детски проста; в общем, она была прелестное существо, и дружба наша, начавшаяся в то время, продолжалась до конца ее жизни. Граф Штакельберг был нашим общим другом. Он настаивал, чтобы мы вошли в светский водоворот парижской жизни, начиная с представления ко двору, но мы отказывались, и он, смеясь, нам говорил: «Я осажден соотечественницами,