Горы дышат огнем - Веселин Андреев

Проклятая грыжа мучила его так, что иногда он жаловался: «Это, братец, похуже полицейской инквизиции. У той есть хоть конец». Софиец, монтер, Павле выглядел старше своих лет. Старила его боль, рано избороздившая его лицо морщинами. Только глаза его оставались ясными. Лишь когда он корчился от боли, их наполняли слезы. Он иногда раздражался по пустякам, и некоторые товарищи специально поддразнивали его. Жизнь в горах стоила ему мучительных усилий.

Не помню, на что жаловался Страхил. Самые близкие его друзья советовали ему быть осторожным, но он будто не слышал этих советов. В душу ведь человеку не влезешь и не узнаешь, действительно ли он болен. Высокий, стройный молодой человек с острым подбородком, Страхил большей частью молчал и держался нелюдимо. Может быть, его мучили душевные переживания?

Кирчо все время был объектом шуток, и если существовала какая-то настороженность в отношении него, то она проявлялась именно в этих шутках. Вскоре после своего прихода в отряд он «отличился». Однажды ночью, когда его сменили на посту, он отправился к палаткам, но не мог их найти, хотя до них было всего лишь двадцать шагов. На протяжении четырех часов, до тех пор пока его не нашли, чтобы снова поставить на пост, он блуждал по лесу, поохивал: «Ой, мама!» Хорошо, он догадался не уходить далеко от лагеря. С тех пор ничто не могло спасти его от клички Ой, мама.

Помню, покинув Радославов и Петрич, мы пробирались через Балканы, чтобы спуститься к землянке. Было солнечно, и нашу колонну могли легко увидеть издалека, поэтому мы преодолевали этот участок перебежками по одному. Дошла очередь до Кирчо. Он согнулся и помчался вперед. Хребет — травянистая широкая седловина, по которой можно было скакать верхом на коне. Не известно, откуда посреди этой поляны взялся засохший бук, а поскольку мы привыкли подсмеиваться над Кирчо, я пошутил:

— Ой, мама, сейчас снесет дерево!

— Да ты что? — возразил не любивший преувеличений Брайко. — Для этого ему надо свернуть на девяносто градусов!

Я не колдун, но не один раз случалось: как я подумаю, так и получится. Кирчо действительно резко свернул к дереву, ускорил свой бег, а мы в волнении подпрыгнули, как на скачках... В следующий момент он лежал плашмя, с вытянутыми вперед руками. Большой круг сыра выскочил из рюкзака, перелетел через голову Кирчо, покатился, как колесо, и свалился в пропасть.

— Ой, мама! — дружно вздохнули мы.

В другой раз на одной круче Ой, мама совершил такой бросок в сторону, что Бате заметил: «Лучшие вратари ему в подметки не годятся!» И действительно, он руки только изодрал. Однако эти ссадины послужили ему предлогом, чтобы отправиться на лечение. К этому он, впрочем, добавил еще целый ворох болезней.

И по выражению лица, и по характеру он казался человеком слабовольным и неискренним. И в то же время он был весельчак и добряк.

Присущее Кирчо плутовство заставляло подозревать его в симуляции. Мы даже тогда сочинили по этому поводу шуточную песню:

Что это вам вздумалось отправиться из Свиштиплаза в Софи-и-и-ю? Там вас встретит известный Геше-е-ев, и придется вам несладко-о-о.

Кирчо ушел не для того, чтобы сдаться. Он просто испугался трудностей. Однако он совершил непоправимую ошибку: не понял, что если ему тяжело было в горах, то еще тяжелее будет в полиции. Однако об этом позже.

Я мог бы пропустить обед (нет, нет, не тогда, а в рассказе!), но это одно из лучших воспоминаний о том дне. Это был не просто сытный, а праздничный обед. В праздник Мустафа делал пироги с творогом, вызывавшие радостные восклицания: «Вот это пироги!»

Партизаны подходили к Мустафе и одобрительно похлопывали его по спине.

Коце говорил тихо, неторопливо, предоставляя каждому возможность подумать и самому... Это праздник всего прогрессивного человечества, а значит, праздник и каждого из нас. Само название — Великая Октябрьская социалистическая революция — звучало для нас не официально, а призывно. Для нас она была революцией юности, революцией нашей мечты. Октябрьская революция олицетворяла для нас все разумное, достигнутое человечеством, и все самое чистое, к чему мы стремились.

Мильо, секретарь партийной организации четы, говорил, лишь изредка заглядывая в листок. В этом отношении он получил закалку в Подуянском РМС и особенно в тюрьме, где, как известно, писать рискованно. И вообще тогда говорили не по написанному заранее. Говорил Мильо с пафосом. Нам следовало позаботиться о росте своих рядов и не допустить, чтобы были какие-то другие потери, кроме потерь в боях. Приближалась зима. Мы не раз надеялись на близкую победу и не раз ошибались. Однако «новый сентябрь», о котором мы пели песни, входил уже в наши сердца не как надежда, а как реальность. И призыв быть достойными Великой Октябрьской революции звучал для каждого из нас столь же естественно, как призыв к жизни...

Тогда мы решили: петь революционные песни — это хорошо, но революция требует боевых дел! Одной группе поручили уничтожить полицейский пост на Гылыбце, второй пост — на Витине.

Мы часто пели советские песни, но в этот день они звучали особенно. Обширной была и программа декламаторов.

Я тогда читал свои стихи «Россия». Вообще-то, сначала я не хотел, чтобы кто-нибудь знал, что я пишу стихи. Мне казалось, что это может отдалить меня от товарищей. Вдруг кто-нибудь скажет, что я считаю себя выше других, а кто, глядишь, подмигнет: для дела он, мол, вряд ли годится, поэты — люди не от мира сего... Я знал, что наш общий культурный уровень высок, что стихи людям нужны, но не был уверен в том, что им нужны мои стихи. Позже я убедился, что и мои стихи нужны. Товарищи их одобрили и если шутили, то всегда доброжелательно.

Весь этот день, в сущности, был праздником. Но надо было заниматься и повседневными делами. И если обычно бывало много добровольцев спускаться в Лопян, то сегодня те, кому выпал этот жребий, чувствовали себя несчастными: не придется им послушать праздничную передачу из Москвы.

Часовой то и дело высовывался из окопа и напоминал: «Тихо, тише, товарищи!» Это был Нофчо, или Ножче. Последнее прозвище шло ему больше: парень и в самом деле был остер на язык, как ножик, даже как бритва. Но только с чужими. К товарищам он относился с большим вниманием, улыбка не сходила с его лица, и он был столь же стеснителен, сколь и смел.

На долю этого девятнадцатилетнего юноши выпало много невзгод (сначала в родном селе Лясковец в Радомирском крае,