Горы дышат огнем - Веселин Андреев

овчарне. А как? Я знаю, что Стоянчо повредил ногу и украдкой, чтобы я не слышал, стонет.

— Останемся, — предлагаю я, — не так уж это страшно, и я устал.

— Глупости, — решительно говорит он, понимая мою уловку. — Из-за ноги?..

И отправляется в путь.

У сильного человека всегда добрая душа. Он тонко чувствовал, когда мне тяжело от неприятного известия или когда я устал. Он не любил жалости, однако умел просто и незаметно ободрить другого...

Однажды молодые ребята из Радославова спросили Стоянчо, почему он стал партизаном. И этот самый простой вопрос смутил его. Он улыбнулся и в первый момент ничего не мог сказать. Позже я понял: спросить его так — означало спросить: почему ты — это ты? Борьба стала для него не только выражением убеждений и чувств, но и жизненной необходимостью.

ОГНИ ГЫЛЫБЦА

— Тихо, товарищи, кто не хочет слушать, отойдите! — машет рукой Караджа и изо всех сил прижимается головой к радиоприемнику.

— Не суйся, про тебя ничего не передадут!

Данчо все шутит, а ведь наступит день, когда Московское радио будет говорить о Карадже. Сейчас он слушает последние известия. Голос Левитана собирает нас в кружок. Этот голос, трагически возвещавший об отступлении, теперь, сообщая об успехах, звучит мощно, подобно победным фанфарам. Левитан говорит торжественно, медленно. Мы чувствуем, что сейчас он сообщит нечто очень важное... и вот: «Наши доблестные войска освобо-ди-и-ли... город... Ки-и-иев... столицу...»

Я буквально вижу это слово. Оно свистит, как снаряд в воздухе, и взрывается среди нас. Караджа, не помня себя от радости, повернул регулятор громкости — и радио гремит. Эхо возвращает голос Левитана с гор, Алексий стискивает меня в объятиях, я обнимаю Храсталачко. Все вскакивают и пускаются в пляс. Пусть Караджа слушает, сколько фрицев уничтожено, сколько взято в плен, сколько захвачено трофеев. Важно, что освобожден Киев!

— Ребята, через какой-нибудь месяц они придут на Дунай! — заявляет Стефан, и никто не возражает ему.

Кажется, раз Красная Армия начала наступление, то теперь не остановится и скоро дойдет до наших краев. Тогда никто бы не поверил, если бы нам сказали, что путь от Киева до нас займет целый год... Реку Днепр я представлял по фильмам и песням («Ревет и стонет Днепр широкий»), знал, что под Киевом у Днепра высокий берег (все западные берега этих огромных рек высокие), понимал, что гитлеровцам это на руку, а красноармейцам приходилось нелегко... И радость по поводу такой победы сразу же омрачилась при мысли об этом.

А каково было красноармейцам? Сколько их полегло в землю? Порой мы бываем так несправедливы: радость мешает нам думать о павших. И даже когда мы думали о них, до нашего сознания не доходил весь ужас необратимости утрат. Может, потому что мы сами были готовы сложить голову в горах? Или огромные цифры притупляли чувства? Или просто на войне человек старается не думать об этом, чтобы быть воином?..

Теперь мне это кажется жестоким по отношению к матерям и к погибшим...

Радость омрачается разлукой: пятеро партизан отправляются на Мургаш. Чтобы скрасить горечь расставания, мы шутим и посмеиваемся друг над другом.

Больше всех я привязался к Митре, и, не успев еще расстаться, я начинаю скучать по нему. Долго еще я буду помнить щекотание воеводских усов, деревянную кобуру, впившуюся мне в ребра, и кислый запах шубы.

Желязко Баткин (теперь все зовут его Бате, потому что он каждому говорит «бате»[75]) на два-три года старше меня, в партизанах — с весны. И дед, и отец его были коммунистами. Юрист по образованию, Баткин вел организационную работу в Русе, Пловдиве и Софии.

Данчо шутит:

— Эй, Павле, смотри, чтоб Гешев не вырезал тебе грыжу! (Эти слова окажутся зловещим пророчеством.) Павле грустен: необходимо лечение, а ему так не хочется уходить из отряда. От боли он становился злым. Но сейчас ему легче, и он мягко улыбается.

Кирчо, наоборот, кажется веселым. Он чуть ли не каждому шлет воздушные поцелуи. Никто не знает, что у него за болезнь, но он идет в Софию, чтобы лечь в больницу.

Страхила, софийца, тоже мучит какой-то недуг. Втроем они отправляются на Мургаш, а там штаб примет решение. Уже были такие случаи, и наши товарищи — Анка, Грозданка, Сашо, Иванка и еще одна Иванка — благополучно возвращались после лечения.

Партизан на посту предупреждает нас, чтоб не шумели, но мы никак не можем успокоиться. Товарищи поднимаются в горы и все время оборачиваются, машут нам руками и наконец исчезают из виду.

...Выстрелы заставляют нас броситься к вершине горы. На бегу слышим крик Стефчо: «Нарвались на засаду!» Задыхаясь, мчимся на звуки выстрелов. Вдруг залпы прекратились. И никого не видно.

В этот момент выскакивает Мильо и с ним еще какой-то партизан. Смеются, кричат: не бойтесь, ничего не случилось!..

Говорят: это, мол, некоторые занимались учебной стрельбой. Сказки! Просто не выдержали от радости и давай палить в небо, салютуя в честь Киева!

Мы страшно рассердились. Ведь нам здесь зимовать! Зачем привлекать внимание полиции? И не так уж много у нас патронов...

Для нашей злости была еще одна причина, но сказать об этом мы не могли: после того как влетело виновникам, мы уже лишались права пострелять сами. А ведь не каждый день освобождают Киев!

Иногда человеку кажется, что он допустил ошибку, на самом же деле поступил правильно...

Сотнями голосов разлились по долинам многократно усиленные эхом звуки выстрелов в Этрополе. Пожалуй, в тот день Киев показался полицейским нестерпимо близким. Подумав, что выброшен воздушный десант, они попрыгали в грузовики —и прямым путем в Ботевград, в казармы... Так салют в честь освобождения Киева оказался психической атакой на полицию.

В каждом доме, когда кто-то уезжал, оставшиеся начинают говорить об уехавших. Так было и у нас.

Часто события перемещаются во времени. Иногда рождается уверенность, будто то, что случилось, ты уже предвидел раньше. Некоторые товарищи утверждают, будто уже тогда поняли, что Кирчо и Страхил — симулянты и что уходят лишь для того, чтобы сдаться... Если это так, то почему эти товарищи не проявили тогда чувства ответственности и не предотвратили случившегося? И почему никто не поделился своими сомнениями с Митре, испытывающим теперь чувство вины за то, что отпустил Кирчо и Страхила? А для них ведь были изготовлены удостоверения личности, адресные карты, каждому выдали по 5 тысяч левов. Не такое простое это было дело.

В отношении Павле никаких сомнений не возникало.