За семью замками. Снаружи - Мария Анатольевна Акулова

— Эй, ты чего?

Услышала удивленный вопрос от девушки, пережившей, наверное, худшую в жизни ночь, мотнула головой, когда почувствовала, что рука Павловской ложится на её колено, сжимает, как бы подбадривая, гладит потом. Хотя это ведь она — Агата — должна подбадривать. За этим и пришла. И извиняться. И вину искупать. И…

— Прости меня… Пожалуйста…

Она отняла руки от лица, стерла слезы, пусть и знала — так просто не успокоится. Вместо этих будут следующие. Посмотрела снова на лицо с отметинами…

— За что?

Горло сжалось, когда Поля снова улыбнулась, будто действительно не понимает, голову склонила, посмотрела даже ласково, как на неразумного ребенка…

— Я же не дура, Полина. Я же понимаю, что если бы ты вышла за Костю замуж — этого бы не случилось. Он бы тебя защитил. Прости меня… Я тебя ненавидела. Я думала, что он развлекается со мной, а ты разрешаешь… Прости, пожалуйста…

Агата шептала, продолжая стирать слезы, а Поля улыбалась. Пусть и грустно, но улыбалась, качая головой, глядя будто с недоверием…

— Не придумывай… Всё случилось так, как должно было. Он же тебя любит. Я между вами не влезла бы. Да и у вас были дела поважней…

Полин взгляд опустился, улыбка стала еще более теплой, она потянулась к свитеру, под которым живот еще не выпирает очевидно, но он определенно есть…

Затормозила за мгновение до касания, посмотрела на Агату, готова была одернуть, улавливая в ответном взгляде легкий страх…

Но Агата взяла себя в руки, кивнула… Ей было немного страшно, но не потому, что она ждала подвоха от Поли. Просто раньше живота никто не касался кроме Кости. Стерва Павловна не в счет. И это как-то… Непривычно. Но Поле можно верить. Она добрая. Несчастная, но добрая…

Прикоснулась к ткани, повела…

— Большой уже…

Сказала, заставляя Агату улыбнуться сначала, а потом кивнуть, осознавая, что краснеет.

Большой. Костя так же говорит.

Костя был уверен, что Павловский позвонит ему. И в том, что позвонит уже утром (если не ночью), тоже был уверен.

Потому что Гаврила для него как был недочеловеком, так недочеловеком и остался. Признавать его субъектность для Павловского — себя не уважать. Он в голове у конченого папашки — шавка. Поднявшаяся шестерка. Ничем не лучше того подсаженного им же на иглу нарика, от которого он когда-то «спас» свою дочь.

Тогда «спас», чтобы теперь предложить её насильнику, которому и ногами отпинать — как два пальца об асфальт.

Из памяти Кости давно стерлось розовощекое лицо, показанное однажды на вечере в Хаятте, которое теперь почему-то постоянно всплывало.

И пусть Полина для Гордеева — навсегда всего лишь несостоявшаяся компаньонка.

Пусть он с такой легкостью отмахнулся от неё в свое время, что теперь делать вид раскаянья нет смысла.

Да и пусть он не раскаивался. Разве что в том, что в принципе ввязался в эту авантюру.

Но Костя чувствовал свою ответственность. Это всё — не его история. Но в нем здесь нуждаются — а значит, он поможет.

Входящий от отца Полины прилетел, когда Костя ехал в машине на одну из встреч. Он смотрел на экран несколько секунд, потом же поднес к уху, принимая вызов.

— Слушаю, — сказал холодно, не считая нужным делать вид, что не понимает, почему один из сильных мира сего наяривает.

— Дочь моя где? — сходу получил вопрос, заставивший усмехнуться, а потом смотреть на проносящийся мимо город, ничего не говоря.

— Она вроде замужняя женщина. Может у мужика её спросишь?

Они с Павловским не переходили на ты. Когда-то и вовсе общались, имитируя обоюдную псевдо-уважительную симпатию. Потому что Павловскому, в принципе, зашла идея породниться пусть не с породистым (что, конечно же, мужчину царапало), но с перспективным. А если смотреть правде в глаза — куда более «удачным», чем розовощекий ссаный папенькин сынок-насильничек. Они встречались. Они друг другу улыбались и немного друг с другом кокетничали. Пускай обтекаемо, но обсуждали перспективы. Павловский выглядел откровенно довольным. Костю всё устраивало.

Что брак, что возможность получить дополнительное финансирование, вызывали в нем не слишком сильные эмоции, но и отказываться до определенного момента от всего этого добра он не собирался.

А когда отказался… Была вселенская обида и порванные связи. Он нажил себе врага в лице несостоявшегося тестя. Но было как-то… Похуй.

И сейчас тоже было похуй. Только гадко.

— Ты свою псину у ноги держать не в состоянии? — Павловский выплюнул зло, Костя почему-то улыбнулся.

Псина… Псина — это человек, спасший его дочь. Вот тебе и вся благодарность.

— Если ты себя псинами окружаешь — твои проблемы. Я таким не страдаю. А если позвонил херню молоть — я скидываю.

— Дочь моя где, я спрашиваю? — Павловский не ответил, но и усугублять не стал. Спросил снова требовательно. Дальше просто ждал.

А Костя думал… Можно же сказать, что Поли больше нет. Забрали. Не спасли. Грохнул её малыш… Это было бы справедливо. Это было бы по правильному кровожадно.

— Знаешь, она могла полночи кровью истекать, лежа на кафеле. Он и дальше её пинал бы. В больницу не повез, конечно же. Не объяснишь ведь. Так не падают… Потом, наверное, извинился. Тебе сам позвонил, кстати? Или он своему отцу, а тот тебе уже? Герой же… Достойный…

— Я тебя, блять, спрашиваю, а не совета прошу! Ты в мою семью не лезь, сопляк. У тебя был шанс стать частью — ты решил иначе. Полина — моя дочь. И я не позволю какому-то селюку безродному…

— Мудло ты старое… — Костя перебил, осознавая, что сейчас ему по-особенному приятно было назвать Павловского так же, как ночью назвал Гаврила. Потому что лучше не придумаешь. Мудло и есть. На всю голову долбанутое. Совсем берега потерявшее. Как сам Костя когда-то. Только когда на такое же поведение со стороны смотришь — становится противно. — Полина у меня. Будет у меня, сколько захочет. Выбранный тобой зять её часа два лупил. Тот, который не селюк