Собрание стихотворений - Борис Чичибабин

Родина

* * * Я так люблю тебя, Россия{404}, —Мое ты небо и земля, —Люблю леса твои густые,Твои пахучие поля,

Волной ласкаемые скалы,Луга с речною синевой, —Сижу ли заполночь усталый,Иду ли далью полевой,

Слежу ли в дымах и туманах,Когда ничто нейдет на ум,Огни вокзалов безымянныхИ городов далеких шум.

Там тьмы веселых, вольных, верных,Великодушных сыновейДо пота трудятся на фермах,С громами реют в синеве.

Там за учебою, за делом,На подоконники присев,Студенты тянутся всем теломНавстречу солнцу и росе.

Там девушки смуглы и русы,Ломают с хрустом качаныРыжеволосой кукурузыЭпической величины.

Там поезда стоят у станций,Где пахнет сеном и сосной,И слышат путники: «Останься.Побудь на станции лесной».

Там у прудов, степных и сонных,Над их водою голубой,За солнцем пламенный подсолнухИндейской водит головой.

Там колыбельную колосьямЛепечет лето, а засимОгнем и далью дарит осень,И листья падают с осин.

Там ныне я, по той же сини,По той же воле колеся,Смотрю в глаза моей России,В твои метельные глаза.

И никому души не отдав,Помимо радости твоей,Я слышу звон твоих заводовИ аромат твоих полей.

До сладких слез, до смертной мукиЛюблю — и счастья не таюЛюбить твои родные рукиИ душу чудную твою.

<1952, 1962>

              КАМА{405}

В Рейн слезы Гейне канули,Тарасов Днепр течет.А нам сказать о Каме ли?О чем же нам еще?..

Края ржаные вижу я,там дух лесной медвян.Смеются белки рыжиеи скачут по ветвям.

Наивны детства навыки,на севере — вдвойне.Придет мальчишка махонький,наклонится к волне

и берег — там, где меленько —ручонкою колуп.Обрадуйся, Америка:открыл тебя Колумб!

Ах, мама-Кама, Камушка,лосиные рога,до капельки, до камушкаты сердцу дорога!

Не течь тебе по улочкам,былое вороша, —а просто ранним утречкомты чудо-хороша

когда заря встречаетсяс зарею молодойи белый чад качаетсянад черною водой.

И я не знаю грамоты,чтоб высказать ту дрожь.До самого Урала тыкрылами достаешь.

Растут электростанциина гулком берегу.Как с юностью, расстаться яс тобою не могу.

Плоты таскать охочая,лесам лизать бока,мужицкая, рабочая,артельная река.

Я песен не вымучивалбез устали черпалот молота кующегои жнущего серпа.

Ах, мама-Кама, Камушка, —крутые берега,до капельки, до камушкаты сердцу дорога.

<1952, 1962>

    ЛЕРМОНТОВ{406}

Над землею вдóвой,рея и звеня,на березах вдовольжелтого огня.

Прямо в душу свет ихльется на Руси.На прохожих с ветокдождик моросит,

да свежеет запад,да из головыне выходит запахвянущей травы…

Только лес узнает,сохранит навек,до чего бываетнежным человек.

Он идет сквозь август,мальчик и кунак, —пьяного вина вкусна его губах.

Полежит в осокеу глухих озер —лоб его высокий,удивленный взор.

Весь — единый мускул,будто тянет ромчуть припухшим, узкимпод усами ртом.

И не вспомнит в прежнемрадости простой,часу, чтобы брезжилмузыкой дроздов.

Если только былиу него друзья,полегли, забыли,их обнять нельзя.

Где ж вы, смех и радость,слезы и любовь,песенка и парусв дымке голубой?..

Или вместо счастьявек ему данозвать, не достучатьсяв сердце ни в одно, —

в лихорадке, в пене,в скрежете зубов,ангельское пеньеслыша над собой, —

и про каждый случай,прожитый душой,говорить, что лучшийвыпадет ужо?..

…Ну совсем, как мальчик,засмеется вдруг,станет меж ромашек,поглядит вокруг.

Золотея житом,брызгаясь росой,вот он весь, лежит он,край его родной.

Воздух густо-синийполон паутин,сосны да осиныстали на пути.

И душа не зябнет,и тишает шаг, —с падающих яблокшорохом в ушах.

Ах, не я ль, не теми льзорями пьяним,на чужбине в теменьмучился по ним?

И теряя разум,вытянув ладонь,свет и горечь разомна душе младой.

Мать — земля родная,петушиный гам,до конца, до дна явсё к твоим ногам.

<1952, 1962>

         ЯСНАЯ ПОЛЯНА{407}

Я не был там, но знаю, не быв,как будто видел наяву,что там в лучах синеет небо,садятся пчелы на траву.

В полях девичьи песни льются,и, от забот не поостыв,богатыри и жизнелюбцыприходят встретиться с Толстым.

Как будто пыль седую сдунулих юный пыл с аллей и троп.Вот здесь он жил, писал и думал,ладонью тер глазастый лоб.

Не их виденьем ли ведомый,не той ли юностью взыграв,бежал из собственного домаседой ведун, мятежный граф?

Сшибая ветки сильным телом,лесной росою орошен,не с ними ль встретиться хотел он,заре промолвить: хорошо?

Как догонял Толстой верхом их,не скажут правнукам врачи.Лишь солнце на могильный холмикбросает братские лучи.

Клубится пар от их пыланья,рассветы добрые суля…Отчизна —             Ясная Поляна —Моя любимая земля!

<1952, 1962>

          СЕВАСТОПОЛЬ{408}

Не краю кремнистого Крыма,где под ноги волна легла вам,город есть, чья душа белокрыла.У него сестра — Балаклава.

Вечно славен и вечно сказочен,отстоявший весну у мрака.И бессменно огнем негаснущимполыхает курган Малахов.

А для нас у него есть отмель —голубая, рыбачья, крабья.Он над морем ступени поднял,а оно в них как брызнет рябью!

Вот у этих-то грив поющих,смуглолицый, присев на сваи,дикой солью дышал поручик.Лев Толстой — офицера звали.

И сегодня в ночах бессонных,испытавши святую зависть,на простреленных бастионахя к следам его прикасаюсь.

Походи, посмотри, послушай.Этот город один, как прежде,охраняет матросской службойпрелесть южного побережья.

Белизной своих зданий льется,строит счастье, штормами мечен.Он — рыбак. Он — матрос. Он — лоцман.Заменить его в сердце нечем.

Хорошеющий с каждым годом,окруженный землей степною,он поэзии русской отдани немножечко нам с тобою.

Не позднее 1962

          ЗЕМЛЕПРОХОДЕЦ{409}

Нет, на месте никак не сидится ей,неприкаянной русской душе, —и уходит она с экспедицией,за китайской границей уже.

Мандарины глазенки сощурили,самураи встают на дыбы, —но враждебней, чем тайны Маньчжурии,англосаксов надменные лбы.

Не обидно ли им и не странно ли,что у северных медленных рекс детства бредил восточными странаминепонятной земли человек?..

— Благовонной и звончатой пасекойте видения вьются во мне,я коснусь без капкана за пазухойазиатских песков и камней.

Я обрадую братьев обиженных,ночники подозренья задув,я войду в их забытые хижиныи пойму их сердец красоту.—

Так он скажет. И в сложной их грамотеразбираясь, как в русском письме,он увидит священные храмы те,где бывать европеец не смел.

Согреваясь от добрых намерений,пронесет по дороге любойне расчетливый розыск Америки,а горячего сердца любовь.

И полюбят пришельца косматогос небывалых очей синевой,и князья тех краев не казнят его,потому что народ за него.

Коренастый, задумчивый, низенький,сибиряк или вятский мужик,с Чернышевским и высшею физикойон продремлет в кочевьях чужих.

Развалясь под звериными шкурами,от большого пути ослабев,окруженный косыми и хмурыми,будет слушать пастуший напев.

Вспомнит девочку в сереньком платьице,в снежном блеске иных вечеров,подивится, что слезы подкатятсяот чужих и неведомых слов.

В малярийном ознобе и пламенион встряхнется и сляжет опять.Коммерсанты, одетые ламами,будут душу его покупать.

Будут пробовать ядом и золотом,будут рады, в пути задержав.Сами где ни пройдут они, голо тамот огня их пославших держав…

И когда померещится: долеене сдержать напряжения рук, —бесконечные степи Монголииза плечами очутятся вдруг.

В полушубке дырявом и латаномон наступит на снежный хребети увидит: со сладостным ладаномподнимает ладони Тибет.

<1952, 1962>

        КРАЙ РОДИМЫЙ * {410}

От бессонниц ослепнут очи,смерть попросит: со мною ляг, —млечной пылью средь черной ночизакурится Чумацкий Шлях.

Это может случиться скоро.Так ответствуй, степная синь:разве я не тобою вскормлен,или я не отчизны сын?..

Край родимый, ни в коей степенив светлом дыме рассветных росне отыдет душа из степи.Я там с детства бродил и рос.

Простелись, золотист и снежен,колыбельный простор славян.Сколько музыки в кличке «Нежин».Как нежны у тебя слова.

Край родимый, в огне и дымезнал ты горе, чернел и чах, —но звонки кавуны и дынина твоих золотых бахчах.

Сквозь туман пламенеют маки,плачут вербы, звенит лозняк, —из могил встают гайдамаки,поднимается Железняк.

Когда кровь моя будет литься,черноземную пыль поя,посмотри, справедливый лыцарь,на две капли — одна твоя.

Цель иную теперь наметь-ка.В переплавку пошли мечи.Отстает от тебя Америка,репутацию подмочив…

Если скажете мне: сыграй нам сокровенную песнь души, —я сыграю: «Я сам с Украйны!»Только тем я и буду жив.

Украúна — Укрáина,белобрысый ковыль,улыбнись мне нечаянносквозь горячую пыль.

Улыбнись мне спросонышкасквозь грачиный полет.В росах мытое солнышконад тобою встает.

Козаком-непоседою,озорным кобзаремя с тобою беседуюи тобой озарен.

Много в жизни я странствовал,много весен прожил,и работал, и праздновал,и солдатом служил.

Если есть во мне сколь-нибудьза душою добра —не от рвения школьного,а от батьки-Днепра…

Дождик тих на поля твои,на леса моросит.Крешут руки булатныеогневой антрацит.

Да проносятся издалисокола-поезда.Да бушует неистовозапорожская сталь.

О колхозная Таврия,моря синего гул,твои вечные лавры яна душе берегу.

Сколько солнышка жаркогои хороших ребятот рабочего Харьковадо лесистых Карпат.

Тополями украшена,в добрых пашен молве,Украина — Украина,будь здорова навек!

<1953, 1962>

* * * Добро, мой город, жизнь моя!{411}Над рощами, над парками,над площадью Дзержинскогоснежинки перепархивают.

Негаданно, нечаянноих ветерок покруживает.Морозными ночамихорош мой город-труженик.

Студенты и рабочие, —кого еще назвать бы? —ступают озабоченнона скользкие асфальты.

Звенит трамвай, качается,спешащими унизан.А год уже кончается.Все ближе к коммунизму.

У каждого у города свой дух, свое лицо есть.Наш славится рекордами,работает на совесть.

Огромный он, раскиданныйи Родине известный,и нового ростки в нем —во всех районах есть они.

Дымком машинным дышачи,афишами увешан, —смотри, — уже он в Тысячадевятьсот новейшем.

О, сколько ждет нас доброго,и светлого, и жаркого, —и это очень здорово,что мы с тобой из Харькова!

Не позднее 1962

      ПРОСПЕКТ ЛЕНИНА В ХАРЬКОВЕ{412}

Зимой непролазный свирепствовал снег там,весной у подъездов стояла вода…Вот этот пейзаж и назвали проспектомупрямые люди. Да что за беда?Там ливни стучали, туманы кадили,и даже трамваи туда не ходили.

В неснятых лесах, незнаком старожилам,продут сквозняками, в слепой наготе,стоял он, и юности верно служил он,и больше ни с кем он дружить не хотел,и с выси щеглиной на камень и щебеньлетел одуряющий высвист и щебет.

Его избегали пижоны и мямли,лжецы и скупцы обходили вокруг, —а мы там учились с тобой, и не там лисмеялись нам ясные очи подруг,и с нами дружили студенты-испанцы.Доныне те ночи пылают и снятся.

И те, кто воистину жив и нетленен,развеяв, как дым, философскую ложь,задумчивый Маркс и взволнованный Лениннавек повели за собой молодежь.В лицо нам дышало суровое счастье,но выпало нам с тем районом прощаться.

И в долгой ночи, окаянной и жаркой,измучен железом, испытан огнем,хрипел, задыхался, боролся наш Харьков,а мы на войне горевали о нем…Но я повторял, как студент и как воин:— Студенческий город, ты будешь достроен!

Пусть жизнь нас ломала, и смерть нас косила,и солон был пот наш, и путь — каменист, —течешь ты немалый, цветешь ты, красивый,единственный в жизни проспект в коммунизм!И видят с любовью глаза Ильичевы,что люди живут для труда и учебы.

<1941, 1952, 1962>

Любовь