Сумеречный Взгляд - Дин Кунц

— Если ты уверен...

— Я уже сказал, что уверен.

Он вздохнул.

— Извини меня еще раз. Просто... я всегда чувствовал... отличие Райи Рэйнз. У меня было ощущение, что «внутри» под ее «внутри»... недоброе.

— У нее есть одна кошмарная тайна, — сказал я. — Но это не имеет отношения к тому, что она сделала. Это то, что сделали с ней.

— Она тебе все рассказала?

— Да.

Он покачал косматой головой и задвигал челюстью-ковшом:

— Славно. Я рад слышать это. Я всегда ощущал хорошую, достойную часть существа Райи, но было и это другое, неизвестное, что вызывало подозрения...

— Я уже сказал, ее тайна состоит в том, что она была жертвой, а не преступником.

Он потрепал меня по плечу, и мы снова тронулись в путь, обошли сзади одно из шоу, пошли вдоль «животных-чудес», между палатками, на проезд, а оттуда к Джибтауну-на-колесах. Я зашагал быстрее, когда мы приблизились к трейлерам. Разговоры про Райю напомнили мне, что она в беде. Хоть я и предупреждал ее об осторожности, хоть и знал, что она будет осторожна, узнав, что ей грозит опасность, и не даст этой опасности подкрасться к ней незаметно, хоть я и не чувствовал, чтобы ей грозила беда в этот самый час, страх змеей свернулся у меня в животе, как в яме, и мне хотелось скорее увидеть ее.

Мы с Джоэлем расстались, договорившись встретиться завтра, чтобы удовлетворить взаимное любопытство о психических способностях друг друга и поделиться своими знаниями о расе гоблинов.

Затем я направился к «Эйрстриму» Райи, вспоминая ночную резню и надеясь, что от меня не слишком несет кровью. На ходу я сочинял историю, чтобы объяснить про пятна на джинсах и футболке, если Райа еще не спит и ей доведется их увидеть. Если же мне повезет, она будет уже спать, и, пока она видит сны, я смогу принять душ и избавиться от одежды.

Я чувствовал себя почти что самой Смертью, возвращающейся домой с работы.

Я не знал, что до рассвета этой Старухе еще придется поработать своей косой.

16

Полное затмение сердца

Райа сидела в кресле в гостиной «Эйрстрима», все в тех же коричневых слаксах и изумрудно-зеленой блузке, которые были на ней, когда я в последний раз видел ее на ярмарке. В руке у нее был стакан скотча. Стоило мне взглянуть на ее лицо, как я тут же проглотил три-четыре лживые фразы, что заготовил по дороге домой. Что-то было совсем не так, как надо, — это было заметно и по ее глазам, и по дрожи, лишившей ее рот жесткости, и по темным кругам, появившимся под глазами, и по бледности, сразу состарившей ее.

— Что случилось? — спросил я.

Она указала мне на кресло напротив себя, а когда я ткнул пальцем в пятна на джинсах — не такие уж и страшные, когда я разглядел их на свету, — она сказала, что это ерунда, и снова показала мне на кресло, на этот раз с оттенком нетерпения. Я сел, неожиданно заметив землю и кровь на руках, осознав, что на лице тоже наверняка есть пятна крови. Но мой внешний вид, казалось, не потряс ее, не разжег любопытства. Она не проявляла интереса к тому, где я шлялся последние три часа, что, должно быть, свидетельствовало о степени серьезности новостей, которые она собиралась мне поведать.

Когда я пристроился на краешке кресла, она сделала долгий глоток скотча. Стекло стучало о ее зубы. Вздрогнув, она сказала:

— Когда мне было одиннадцать, я убила Эбнера Кэди, и меня забрали от матери. Это я тебе уже рассказывала. Меня поместили в государственный детский дом. Это я тоже тебе рассказывала. Но я не рассказывала тебе, что... когда я попала в детдом... там я впервые увидела их.

Я непонимающе уставился на нее.

— Их, — сказала она. — Они руководили заведением. Они были во главе. Директор, заместитель директора, главная няня, доктор, который жил отдельно, но появлялся в любое время, адвокат, большинство учителей, почти весь штат был из их племени, и я была единственным ребенком, способным видеть их.

Ошеломленный, я попытался встать.

Она жестом дала понять, чтобы я оставался там, где нахожусь, и сказала:

— Еще не все.

— Ты тоже видишь их! Невероятно!

— Не так уж невероятно, — возразила она. — Ярмарка — лучшее в мире убежище для изгоев общества, а есть ли большие изгои, чем те из нас, кто видит... других?

— Гоблинов, — сказал я. — Я называю их гоблинами.

— Я знаю. Но разве это не логично, что наше племя забредет на ярмарку... или в сумасшедший дом... вернее, чем куда бы то ни было?

— Джоэль Так, — сказал я.

Она удивленно моргнула:

— Он тоже их видит?

— Да. И мне кажется, он знает, что ты видишь гоблинов.

— Но он мне никогда этого не говорил.

— Потому что, как он сказал, он различает темноту в тебе, а он очень осторожный человек.

Она допила скоч и долгим взглядом уставилась на кубики льда в стакане. Она была мрачнее, чем всегда. Когда я снова попытался встать, она сказала:

— Нет. Оставайся там. Не приближайся ко мне, Слим. Я не хочу, чтобы ты пытался меня утешить. Я не хочу, чтобы меня поддерживали. Не сейчас. Мне надо закончить с этим.

— Ладно. Продолжай.

Она продолжала:

— Я никогда не видела... гоблинов в холмах, в Виргинии. Народу там было немного, а от дома мы никогда далеко не уходили, никогда не видели никаких пришлых, так что я практически не могла с ними столкнуться. Когда я в первый раз увидела их в детдоме, я была страшно напугана, но я чувствовала, что меня... уничтожат... если я дам им понять, что могу видеть сквозь их маски. Я осторожно, намеками, порасспрашивала, и вскоре мне стало ясно, что никто из детей, кроме меня, не знает о чудовищах внутри наших попечителей.

Она поднесла к губам стакан, вспомнила, что выпила все виски, и, поставив стакан на колени, сжала его обеими руками, чтобы они не тряслись.

— Можешь себе представить, каково это — беспомощный ребенок, отданный на милость этим тварям? О, они не причиняли нам слишком много физических страданий, потому что большое число умерших или тяжело изувеченных детей привело бы к расследованию. Но дисциплинарный устав предоставлял широкие возможности для хорошей трепки и самых разнообразных наказаний. Они были мастерами психологической пытки и постоянно держали нас в страхе и отчаянии. Они словно питались нашим горем, психической энергией, порождаемой нашим страданием.

Я чувствовал, что в крови у меня словно намерзают сосульки.

Я было потянулся, чтобы обнять ее, потрепать по волосам и сказать, что они никогда больше не дотронутся до нее своими грязными лапами, но почувствовал, что она еще не закончила и ей не понравится, если я прерву ее.

Теперь она почти шептала:

— Но была участь еще хуже, чем остаться в детдоме. Усыновление. Понимаешь, я скоро поняла, что семейные пары, которые время от времени появлялись там, чтобы побеседовать с детьми и усыновить их, нередко были оба гоблины, и ни разу ни одного ребенка не отдали в семью, где не было бы... где по крайней мере один из родителей не был бы... гоблином. Понял, к чему я? Понял? Знаешь, что случалось с детьми, которых усыновляли? В уединении новой семьи, вне государственного надзора, казавшегося вопиющей несправедливостью в детдоме, в «убежище» семьи, где страшные тайны куда легче хранить в секрете, гоблины, взявшие детей под свое крыло, пытали их, использовали как игрушки для своих развлечений. Так что, хоть в детдоме был ад, было куда страшнее, если тебя отправляли в дом к парочке этих.