Ведущий в погибель. - Надежда Попова

Фон Вегерхоф не остановил его, когда Арвид, развернувшись, исчез в темноте, не окликнул, не сказал ничего больше — лишь стоял, как прежде, неподвижно, глядя вслед, долгие несколько минут. Наконец, расслабившись, тяжело и шумно выдохнул, опустив голову и отерев лицо ладонью, и проговорил — глухо и сдавленно:

— Можешь дышать.

— Не поможешь? — попросил Курт, подобрав арбалет и выразительно похлопав ладонью по земле на уровне своего лица.

Стриг помедлил еще мгновение и, наконец, развернувшись, молча приблизился; ухватившись за запястье, выдернул его наверх легко, словно пустую суму, вновь отвернувшись и глядя на тело человека в отдалении.

— Ты… как? — нерешительно уточнил Курт; тот поморщился, медленно переведя взгляд на свою ладонь, залитую кровью, и коснулся пальцами забинтованной шеи.

— Я велел бежать, и у тебя была возможность, — тихо укорил фон Вегерхоф и, не слушая возражений, отмахнулся: — Уходи. Если сейчас кто-то из них увидит нас вместе… У тебя куча вопросов, знаю, но — не теперь. Утром, Гессе. А пока — уходи.

Глава 16

Утра Курт едва дождался — так долго, так невыносимо медленно рассвет не наступал еще, кажется, никогда; ночь все тянулась, все никак не желала расходиться мгла, никак не хотело выползать из-за горизонта, озаряя крыши домов, ленивое весеннее солнце. К дому фон Вегерхофа он подошел так же неспешно, придерживая шаг, чтобы не бежать, и в дверь постучал спокойно, так, как делал это обыкновенно, приходя сюда лишь для того, чтобы скоротать время за очередной партией или пустыми разговорами. Как всегда, медлительно переступил порог, так же, как и обычно, пройдя мимо молчаливого слуги и направившись к комнате хозяина.

Фон Вегерхоф и сегодня сидел у стола — тоже так же, как и всегда, и, как всегда, стояла доска с застывшими на ней фигурами, вот только теперь она была сдвинута к самому краю стола, а все прочее пространство занимали несколько бутылок темного стекла — откупоренных и явно давно опустошенных.

— Проходи, — подбодрил стриг, не оборачиваясь, и широко повел рукой, указуя вперед. — Присаживайся.

Курт помедлил, прикрыв за собою дверь, и прошел к столу, оглядывая маленькую армию вместилищ истины.

— Угощайся, — предложил фон Вегерхоф, протянув ему вскрытую бутылку, и он, приняв пузатый сосуд, неуверенно усмехнулся:

— А стаканов тут не водится?.. Что сегодня за празднество у Александера фон Все-равно-как — всенародный день отказа от манер?

Стриг не ответил, приложившись к горлышку — надолго и жадно; отняв его от губ, закрыл глаза и откинулся на высокую спинку стула, не ответив. Курт отставил бутылку на столешницу, присев напротив, глядя на хозяина дома придирчиво и настороженно. Повязки на шее уже не было, да и никаких следов ночного происшествия не было заметно вовсе, вот только лицо стрига казалось уже не бледным, а почти белым, и над заострившимися скулами лихорадочно, нездорово блестели прозрачные глаза.

— Знаешь, Александер, — проговорил Курт настоятельно, — сам не верю, что я это говорю, но — сдается мне, тебе надо бы выпить не этого… Что это тебя потянуло с утра?

— Набираюсь смелости, — нетвердо усмехнулся стриг, заглянув в горлышко, и одним глотком залил в себя остатки. — К сожалению, для этого мне необходимо больше, чем человеку.

— Не понял.

— Примите мои извинения, майстер инквизитор, — с подчеркнутой церемонностью проговорил фон Вегерхоф; потянувшись вперед, взял еще закупоренную бутылку и, выдернув пробку зубами, со смаком выплюнул ее далеко в сторону на пол. — Полагалось бы принести извинения вам обоим, однако сомневаюсь, что сегодня я доберусь до Адельхайды…

— Ты в порядке? — опасливо поинтересовался Курт, и тот усмехнулся, качнув головой:

— Нет. Я совсем не в порядке… Я порицал вас за профанство, обвинял тебя в том, что ты можешь завалить дело — и вчера завалил его сам. Просто взял и выбросил на помойку столько недель усилий. Злорадствуй, Гессе. Ты оказался прав — работать со мной невозможно.

— Завалом дела ты называешь то, что сумел отбиться от…

— Едва сумел, — оборвал фон Вегерхоф тихо. — От птенца. От ученика. От беззубого щенка.

— Не сказал бы, что он такой уж беззубый…

Стриг медленно поднял руку, коснувшись шеи, где этой ночью еще были следы от укуса, и болезненно поморщился.

— Да, — согласился фон Вегерхоф. — Все верно. Ты видел сам, что было.

— Видел? — переспросил Курт, передернувшись при воспоминании о двух тенях. — Шутишь, да? Я ничего не видел. Только финал — да и то…

— Финал, — повторил тот четко. — Конец. Так и было бы, если б не…

Фон Вегерхоф запнулся, попытавшись подобрать слова, помедлил, глядя на загроможденный стол, и, вздохнув, отставил бутылку в сторону, опершись о колени и опустив голову в ладони. Минута протянулась в тишине, за которой были слышны доносящиеся с улицы голоса и стук телег, топот копыт и чей-то смех…

— К обращению, — вдруг заговорил стриг тихо, распрямившись, но не глядя на собеседника, — приходят разными путями, но почти всегда — от отчаяния. Кто-то просто умирает и не хочет умирать. Кто-то разочаровывается в жизни, полной горестей и бедности. Или — напротив, заполоненной достатком и удовольствиями, которыми пресытился. Кто-то попросту не видит в ней смысла — в жизни, в такой, как она есть. Желает нового, таинственного, иного. Довольно редко обращение — результат случайности… У меня все было в жизни как надо. Я был доволен. Мои родители были прекрасные люди, моя жена была замечательной женщиной, у меня была масса прав и уйма свободы при совершенном минимуме обязанностей… Титул, ни к чему совершенно не обязывающий, достаток, красивая жена, а вскоре — ребенок… Я не хотел ничего менять. Мне нравилось то, что я имел.

Фон Вегерхоф умолк так же внезапно, отстраненно глядя в угол, и Курт молчал тоже, стараясь даже не дышать, как минувшей ночью на той темной улице.

— Я был тогда годом тебя младше, — продолжил стриг все так же тихо. — Не сказал бы, что я был волокитой, хотя и монашеским воздержанием никогда не отличался, но — мне вполне хватало собственной жены. Я ее действительно любил. Однако последние месяцы беременности и первые месяцы после… Я старался крепиться, но оказалось, что это для меня слишком. Тайком таскать в постель собственную прислугу, которая видит жену каждый день, смотрит ей в глаза, говорит с нею — это мне казалось чем-то оскорбительным и непристойным, поэтому я стал наведываться в город. Девицы легкого поведения меня тоже не устраивали. Я специализировался на приезжих красотках, — вскользь усмехнулся фон Вегерхоф, тут же проглотив ухмылку. — Это было непросто, но зато не оставляло в душе осадка. Они уезжали, и больше я их не встречал, я не знал их толком, они не знали меня, а главное — не знали моей жены. Я не относился к этому всерьез, да и не так уж часто это случалось… И вот однажды я увидел ее. Что-то было в ней — не такое, как в прочих, что-то отличное от всех, особенное, чего не было ни в ком, кто попадался мне до того вечера. О жене я забыл. Просто забыл — напрочь, вспомнив о ее существовании лишь утром. До тех пор я не мучился угрызениями совести; бывало неловко, когда, возвращаясь из города, целовал ее поутру — но не бывало совестно. Все это было чем-то несущественным, это не касалось ее, не касалось нас. А в то утро я понял, что происходит что-то не то, что-то неправильное. Недопустимое. Но все равно вернулся в ту же гостиницу снова — следующим вечером, и я снова провел там всю ночь целиком. Она сказала, что пробудет в городе четыре дня, и я решил — пусть так. Пусть все идет, как идет, а после она уедет и, что бы там ни было, все закончится…

Фон Вегерхоф прервался снова, медленно потянулся к столу и, ухватившись за горлышко бутылки, отпил разом половину, с шипением выдохнув сквозь зубы и зажмурившись. Мгновение он сидел неподвижно, не открывая глаз, и, наконец, договорил:

— Но все пошло не так. Я забывал не только жену — я забывал себя самого, когда был рядом с нею. Если бы я сумел задуматься над тем, что происходит между нами каждую ночь — я понял бы, кто она, но… Я словно разучился думать. Я помнил все — и не помнил в то же время… Она говорила что-то, и мне было все равно, что — я слушал и не слышал, соглашаясь со всем, соглашаясь на все, и когда она сказала, что мы будем вместе всегда, будем вместе вечно — я сказал «да, без сомнения». Думаю, я был готов и в самом деле бросить все и всех; когда это происходит слишком часто, случается невероятное — жертва впадает в зависимость, и от самого процесса, и от того, кому отдается… Или, как знать, дело было не только в этом. Супружеская неверность странная штука…

Опустошенная бутылка не вместилась на стол, и стриг, подумав, поставил ее на пол; донышко зацепило его ногу, и пузатый сосуд упал, откатившись в сторону. Фон Вегерхоф покривился, однако пускаться за ним в погоню не стал, придвинув к себе новый.