Маленький друг - Донна Тартт

Но там была всего-навсего Гарриет, она привалилась к дверному косяку – маленькая, глаза огромные, как лужицы чернил. Он так ей обрадовался, что даже не подумал, не видела ли она часом, как он тут писал.

– Идем, покажу кое-что, – безучастно сказала она.

Она была так спокойна, что его страх тотчас же улетучился. Она прошел за ней следом в соседнюю комнату. Едва он вошел, как гнилостный, тельный запах – ну как же он сразу его не опознал? – ударил ему в нос с такой силой, что он как будто даже ощутил его на языке.

– Гос-споди, – сказал он, зажимая нос.

– А я говорила, – сухо сказала Гарриет.

Почти весь пол был заставлен ящиками – кучей ящиков, – которые поблескивали в слабом свете; белые пуговки, битое стекло, осколки зеркал, шляпки гвоздей, дешевые побрякушки тихонько вспыхивали в полумраке, будто бы Гарриет с Хили попали в пиратскую пещеру с награбленными сокровищами, где из грубо сколоченных сундуков вываливаются небрежными грудами алмазы, серебро и рубины.

Хили посмотрел вниз. Прямо рядом с ним стоял ящик, в котором свернулся кольцами полосатый гремучник и – цык, цык, цык – постукивал хвостом. Уголком глаза он заметил, как еще одна змейка – пестрая буква S – тихонько подтягивается к нему по сетчатой дверце ящика, и инстинктивно отпрыгнул назад. Змея впечаталась рыльцем в стенку ящика и вновь скрутилась в кольцо (невозможным движением, прокрученной назад кинопленкой, струйкой, которая вспархивает из лужицы пролитого молока и влетает обратно в молочник). Хили снова отскочил и споткнулся о другой ящик, из которого тотчас же раздалось слаженное клокочущее шипение.

Тут он увидел, что Гарриет толкает к запертой двери перевернутый ящик. Она остановилась, откинула волосы с лица:

– Эту я забираю, – сказала она. – Помогай.

Эмоции захлестнули Хили. Он понял, что до этих самых пор вообще не верил Гарриет; теперь же азарт забурлил в нем ледяными пузырьками, опасным, восхитительным покалыванием, будто просочилось сквозь течь в лодке студеное зеленое море.

Гарриет, плотно сжав губы, вытолкала ящик на свободное пространство, потом перевернула его набок.

– Мы ее отнесем… – она помолчала, потерла руки, – мы ее отнесем вниз, спустим по лестнице.

– Но мы же не сможем по улице этот ящик тащить!

– Просто помоги, ладно? – пыхтя, Гарриет дергала застрявший ящик.

Хили пошел к ней. Протискиваться между ящиками было неприятно, он все время смутно чувствовал невидимое движение за сетками – которые, кстати, были не толще оконных, ногой продавить легче легкого. Там разрывались, распадались и вновь смыкались круги, мерзким, безмолвным потоком текли один за другим черные ромбы. В голове у него шумело. Это все понарошку, твердил он себе, понарошку, это просто сон – и действительно, много лет спустя, уже совсем взрослый Хили иногда во сне будет проваливаться в эту смердящую тьму, в шипящую сокровищницу кошмаров.

Величественная, вытянувшаяся в струнку кобра, которая сидела в ящике в одиночестве и раздраженно покачивалась, когда они толкали ящик, вовсе не показалась Хили странной, он вообще думал только о том, как отвратительно она перекатывается из стороны в сторону, и о том, что нужно руки держать подальше от сетки. Они мрачно дотолкали ящик до задней двери, которую Гарриет отворила и распахнула пошире. Вместе они подняли ящик, вытащили его на внешнюю лестницу (кобра потеряла равновесие и теперь билась о стены с сухим яростным стуком) и поставили на землю.

На улице было совсем темно. Зажглись фонари, над каждым крыльцом загорелись лампочки. У Хили с Гарриет кружились головы, они оба боялись даже взглянуть на ящик, где со злобным неистовством колотилась кобра, и ногами затолкали его под дом.

Подул зябкий ночной ветерок. У Гарриет руки покрылись мелкими острыми пупырышками. Откуда-то сверху – за углом, не видно, где именно – послышался шум: стукнула по перилам дверь-сетка, захлопнулась с грохотом.

– Погоди-ка, – сказал Хили.

Он выпрямился и снова взбежал вверх по лестнице. Трясущимися, непослушными руками схватился за ручку, стал нашаривать засов. Ладони вспотели, на него навалилась странная, дремотная легкость, вокруг заколыхался темный безбрежный мир, словно бы он взгромоздился на мачту пиратского корабля из кошмарных снов, и теперь ночной ветер, бушевавший над морскими просторами, болтал его во все стороны…

Быстрее, понукал он себя, быстрее, пора сматываться, но руки его не слушались, только скользили беспомощно по дверной ручке, словно бы это были вовсе не его руки…

Гарриет придушенно вскрикнула – в крике было столько ужаса и отчаяния, что она поперхнулась и смолкла.

– Гарриет? – крикнул он в зыбкую тишину.

Голос у него звучал невыразительно, даже как-то обыденно. И тут он услышал, как прошуршали по гравию шины. Задний двор окатило мощным светом фар. И через много лет, стоило Хили вспомнить эту ночь, как перед глазами у него отчего-то сразу вспыхивала эта картина: фары выхватывают из темноты сухую, пожухлую траву, торчащие острые стебельки – джонсонову траву, репьи, которые подрагивают в резком белом свете.

Не успел он опомниться, даже выдохнуть не успел, как дальний свет сменился ближним: оп. Оп – и трава исчезла в темноте. Хлопнула дверца машины, и по лестнице затопали тяжелые ботинки – с таким грохотом, как будто поднималось человек десять.

Хили запаниковал. Потом он все удивлялся, как это он от ужаса не спрыгнул с лестницы и не сломал себе ногу или шею, но, заслышав тяжелую жуткую поступь, Хили отчего-то забыл обо всем на свете, кроме изуродованного лица проповедника, представил, как оно выплывает на него из темноты, и не придумал ничего лучше, чем кинуться в квартиру, чтобы спрятаться там.

Он метнулся за дверь, в темноту, и сердце у него екнуло. Маленький столик, складные стулья, морозилка – ну и где тут спрячешься? Он побежал в другую комнату, ушиб ногу о ящик из-под динамита (который отозвался сердитым стуком и цык-цык-цыканьем гадючьих хвостов) и тотчас же понял, какую глупость сделал, но – поздно. Скрипнула входная дверь. “Я ее хоть закрыл?” – подумал он, чувствуя, как в животе заскребся страх.

Тишина, самая долгая тишина в жизни Хили. Казалось, что целая вечность прошла, прежде чем в замке тихонько щелкнул ключ и затем его торопливо провернули еще два раза.

– Чего там? – послышался надтреснутый мужской голос. – Заело?

В соседней комнате зажгли лампочку. Из дверного проема флажком упал свет, и тут Хили понял, что попался: прятаться негде, бежать некуда. Кроме змей, в комнате почти ничего и не было: одни газеты, ящик с инструментами, к стене прислонена намалеванная от руки вывеска (“С Божьей помощью защитим и укрепим протестантское вероисповедание и постоим за наши гражданские права…“), да в углу стоит виниловое кресло-мешок. Торопливо, боясь, что его застукают (стоило им только заглянуть в комнату, они бы его сразу увидели), Хили протиснулся за ящики, поближе к креслу.

Еще щелчок:

– Ага, наконец-то, – снова надтреснутый голос, но Хили его уже почти не слышал, потому что заполз под кресло-мешок и постарался как следует им прикрыться.

Снова чей-то голос, но слов Хили уже не мог разобрать. Кресло-мешок было тяжелое, он лежал лицом к стене, свернувшись клубочком. Правой щекой он вжался в ковер, который вонял потными носками. И тут – о ужас! – в комнате зажегся свет.

О чем они там говорят? Хили съежился еще больше. Повернуться он не мог, поэтому стоило ему открыть глаза, и он упирался взглядом прямиком в аляповатый ящик с сетчатым окошком, за которым, всего в каких-нибудь двух футах от его носа, ползали штук пять или шесть змей. Пока Хили, окаменев от ужаса, будто в трансе на них таращился, одна змейка выскользнула из общей кучи и всползла на сетку. Под горлом у нее была белая впадинка, а чешуйки на брюхе тянулись длинными, горизонтальными пластинками, словно белесый налет от солнцезащитного лосьона.

Хили поздновато спохватился – он так, бывало, разинув рот, подолгу пялился на размазанные по шоссе, как спагетти с мясным соусом, кишки какого-нибудь зверька – и не успел вовремя закрыть глаза. Черные круги на оранжевом фоне – световой оттиск в негативе – поплыли откуда-то из глубин один за другим, будто пузырьки в аквариуме, и, всплывая, истончались, растворялись…

Пол задрожал от чьих-то шагов. Кто-то вошел, остановился; еще шаги – грузное, торопливое шлепанье, которое тоже резко оборвалось.

“А вдруг у меня ботинок торчит?” – подумал Хили, от ужаса еле сдерживая дрожь.

Ни звука. Кто-то пошел обратно – шаг, другой. Неразборчивое бормотанье. Хили показалось, что один человек подошел к окну, потоптался там, потом вышел. Сколько всего было голосов, Хили никак не мог различить, но один здорово выделялся: он был невнятный, певучий, у них с Гарриет такие голоса делались, когда они играли в бассейне – говорили что-нибудь под водой, а потом угадывали, кто что сказал. При этом Хили все время слышал тихое чирк-чирк-чирк, которое доносилось из ящика со змеями, но звук был такой слабый, что Хили даже подумал, будто ему это только слышится. Он открыл глаза. Сбоку от него, в узкой щелочке между вонючим ковром и креслом виднелись дюймов восемь бледного змеиного брюха, которое как-то затейливо уперлось в сетку. Змея, похожая на бурое щупальце морской твари, слепо подергивалась туда-сюда, будто дворник на стекле машины и… почесывалась, с ужасом и изумлением понял Хили, чирк. чирк. чирк.