Книга жизни - Сабир Рустамханлы

Разговор об этом уголке моей родины - о маленькой капельке - я неспроста начал с предков.

Пусть назовут их отжившими, пусть назовут их патриархальными, но у этих далеких сел сохранились свои неписаные нормы морали и, сдается мне, что наша сила и в них. Основной "пункт" этой морали - в уважении к старшим, к отцу и матери, уважении, доходящем до почитания, до поклонения.

Самая лакомая еда нашего детства: донышко молочных кастрюль бабушек наших и еще умадж (блюдо вроде клецек) зимними утрами; самые ласковые песни, самые ласковые звуки нашего детства, волнующие, трогающие душу - стенания тростниковой свирели моего дедушки, утренний намаз, монотонные, убаюкивающие звуки прялки по вечерам и звуки маслобойки по утрам...

Жить бы так - и горе не беда!

Гордились честным, благоприобретенным. Я видывал и тех, кто обменивал сомнительные пачки на честные дедовские рубли, чтобы купить благоприобретенные ковры для своих покойников...

Во всех селах и уголках живут предания, одно прекраснее другого, о праведной и честной жизни, о мужестве и доблести наших дедов.

НАДПИСЬ НА ВОРОТАХ

В Закаталах, на древнем камне,

вложенном в арку ворот отчего дома

Сулеймана Сулейманова, написано:

"Кто войдет в этот дом пьяным или

принесет нечестно нажитое, пусть

не найдет блага".

Слова - судьба родного очага.

То предков наших клятва и наука,

И к стенке припирает алчность внука.

Одна окаменевшая строка.

Познай величье пращуров своих

С поклоном преступай порог и благодарствуй.

Ворота - святы, и разрушить их

Не легче, чем разрушить государство.

Нас осеняет праведный алтарь.

Вражду пресечь лишь праведной рукою.

Ворота эти - нравственный словарь.

В начале - "честность", с трезвой головою.

Исчезни в мире эти ворота,

Мы захлебнемся кровью до едина,

Нет чистых рук, нет трезвых дум - беда...

Чти надпись эту - как коран старинный.

В пустынях лет теряются следы.

Но надпись эта навсегда нетленна.

Устав души народа, чистоты

Закон хранят и возглашают стены!..

И этот мост обязан преступить

Любой, кто пожелает знаться с нами.

Ту надпись, словно каменное знамя,

Должны над краем нашим водрузить!

Праведность. Завещание деда Камиля - зеркало жизни его поколения. Когда недуг одолел его, он вызвал к себе своего друга и родича, Шахверан-киши из соседнего села, Шахверан-киши тоже был очень высоким мужчиной. У постели больного он выглядел покрытой снегом горой.

Слово опущу, другое скажу. Они были самыми последними, уже совершенно исчезающими "азманами" наших краев. Не наклонившись, не могли пройти в дверь. Однажды трое этих великанов куда-то собрались, а впереди них навьюченные лошади. Было время половодья как ни бились, пройти реку не смогли. Тогда они решили сесть сверху поклажи, причем вдвоем на одну лошадь, так как на другой был большой груз. Посреди реки лошадь споткнулась, и они свалились в разные стороны. Товарищ их, стоявший на берегу, увидел, что они "плотиной загородили реку", а лошадь вот-вот захлебнется. Кричит им: "Эй, окаянные, быстрее вставайте, дайте дорогу воде!".

... Да, что и говорить. Дед Камиль обращается к одному из этих последних "могикан", своему родственнику с последней просьбой:

- Шахверан!

- Джан, слушаю!

- Прости меня, я побеспокоил тебя, попросив прийти.

Большие белые брови Шахверан-киши пуще нахмурились, нависнув над глазами.

- Все, кого я позвал, пришли, да будет им божья благодать, не осталось в сердце у меня не высказанных слов. Ты тоже помоги мне покаяться, очиститься.

- Какой у тебя может быть грех, чтобы просить очищения? Чистым ты пришел в этот мир, чистым уйдешь...

- Совесть грызет меня...

- Говори, облегчи душу.

- Послушай! Не считай меня таким уж безгрешным. Нет рабов божьих, кто был бы совершенно безгрешен. Как-то пара из молодых сельчан украли барана и прирезали его в лесу. Не помню в каком это было году. Я не дотронулся до мяса, но когда хозяин спросил у меня, я не признался. Правда, потом все раскрылось, и он не обиделся на меня... Но все равно, грех этот засел в сердце занозой.....

Эта улыбчивая быль говорит о высоких нравственных принципах наших стариков. Но настораживает пропасть, которая возникла между дедами и внуками. Как случилось, что на место тех людей, чистых, праведных, довольствовавшихся малым, тем, что бог послал, никогда не зарившихся на чужое добро, пришли те, у кого зачастую глаза завидущие, руки загребущие, людишки, для которых нет ничего святого?.. Где разорвалась цепочка нравной преемственности? Где распустилась наша пряжа? Чем навлекли на себя "гнев божий"? Сейчас понятия: "чистота" и "праведность" кажутся смешными и наивными, как рыцарство Дон Кихота. Разве не странно, что вместо уважения и почитания, на подобных людей смотрят как на чудаков, неумех и неудачников?

Может быть, и благодать вся была в руках тех стариков. Осенними днями, когда горы и долины окутывала сонная тоскливая тишина, мужчины нашего села распахивали к засевали косогоры. Картина эта может показаться архаичной, но она на нашей памяти. Косьбу и молотьбу они могли доверить молодым, но вспашка и сев были делом аксакалов. Зерно должны бросать в борозду только опытные, чистые и праведные руки.

Я и сейчас помню, как в страду пахари затягивали зычными голосами песню - "холавар", древнюю, как этот мир, завещанную дедами и прадедами. И еще, помнится, когда они хоронили своих близких, они исторгали стон, от которого волосы вставали дыбом.

Холовар. У каждой поры есть своя песнь. В холаварах - осенних песнях земледельцев - есть заунывная грусть, созвучная грусти самой осени. Землепашец разговаривает с землей, с работающими на ней буйволом, быком. Он просит быка потерпеть и будто извиняется за тяжелый труд, который ему приходится выполнять. В холаварах есть дружеская, братская доверительность обращение: "хо, друг мой, хо". Когда этот звук оглашал горы, казалось, дрожит земля, ворочается под копытами буйвола, под ногами пахаря и постепенно успокаивается, становится покладистой.

И еще песни пахарей напоминали мне колыбельные наших бабушек, наших матерей. "Колыбельная" же наших отцов пелась над огромной колыбелью, имя которой - земля; это была колыбельная каждому зерну, посеянному в борозду. Ведь от этого зерна зависела судьба всего рода и всей земли.

Мне хотелось слиться с этой песней, которая рождена нашим прошлым, духом аксакалов, далекими, отшумевшими мирами. По дороге на яйлаг своеобразным монументом старине, благодатной земле, холаварам, идущим из глубин веков, возвышается камень Холавар

Старик и гора. Когда-то я прочел, что в одной из восточных стран есть странное дерево-художник. На его стволе отпечатывается рисунок окружающей среды.

Когда я думаю о местах, где родился - о прямодушных, открытых людях наших гор, - мне вспоминается это дерево.

Может, таковы и мы, люди? Внутри нас живет образ мира, в котором мы родились.

Природа с непостижимой гармонией, с ювелирным изяществом отпечатала в наших душах неведомые нам узоры: скольким же мы обязаны природе?

... Старинной дорогой возвращались мы в наше сельцо в Хачаюрде. Дорога проходила между огромных дубов, каждый из которых походил на утес, и поднималась в гору. На повороте Ходжа дорога сужается в тропу, по которой может проехать один всадник, проходит тропа всего на сто-сто пятьдесят метров ниже самой высокой в здешних местах вершины. Когда смотришь с этого поворота, то видны все земли Ярдымлы, тянущиеся по трем-четырем долинам рек, гряды гор, которые ряд за рядом спускаются к Каспию, с трудом различимые, смутные краски далекого моря, с другой же стороны - громада Савалана, кажется, тяжелого для самой земли. Панораму эту можно сравнить разве только с обзором с самолета. Но в таком созерцании пейзажа, который раскрывается, когда поднимаешься по горной тропе верхом на лошади, есть свое преимущество: звук лошадиных подков создает ощущение близости к земле, близости к родному краю... ты чувствуешь, что ты на земле, нет ощущения отторженности.

Десять-двенадцать человек, мужчины и женщины, молча ехали на лошадях над пропастью.

Только поэзией, только песней можно передать те чувства, которые испытывает человек, оставаясь лицом к лицу с вершиной. Высокий голос моего дедушки, который и в восемьдесят лет не знал хрипоты, прервал мои размышления. Я впервые осознал, как этот много повидавший человек, жизнь которого близилась к закату, похож на эти горы. И почему-то мне показалось, что это последняя песнь, прощальная песнь, и нет никого на свете, кто понимает эти баяты, как мой дед и как эти горы.

Стали мне кумиром горы.

Грустно в мире сиром, горы.

Снялся стан - пора расстаться.

Оставайтесь с миром, горы.

Маку лишь пылать осталось.

Не сорвал, вздыхать осталось.

Отжила - отбедовала,