Книга жизни - Сабир Рустамханлы

Молодой ашуг чувствовал значение этих намеков - взглядов, но ему и в голову не приходило, что можно ответить уколом на укол своему мастеру, которого чтил, как отца родного. Но его тайно распаляло, зардевшееся нежное личико и взор из-под келагая, глаза выражавшие возраставшую сочувственную тревогу, и он стыдился этих глаз. Не хотел бы он быть поверженным перед этим взором - будь это устад или сам аллах...

То ли кто с места предложил, то ли сам ученик произнес: "Устад, с твоего позволения, и я скажу свое слово".

Старый мастер в знак согласия опустил голову на саз, и струны огнем занялись.

И взвился голос молодого, громом грянул, водопадом хлынул, и этот голос будто разбудил его, вырвал его из-под пут мастера, вывел из-под тени учителя, и он вдруг ясно осознал, что сегодня - последний день его ученичества, пробил час сразиться с мастером, но, увы, такое добрым благословением не завершится, и разойдутся они врагами... Думы его слились с бушующей бурей струн.

Я скажу тебе: терпение

Вот устав устадов славных,

На ристалище игиту

Быть со старшими на равных!..

Будто ветром утренним повеяло по рядам. Лица просветлели. Все поняли, что чаша ученического терпения переполнилась, и, должно быть, близится исход затянувшегося турнира. Как взошли в душе его эти слова, какой годос нашептал их, - этот примирительный зачин, призыв к миру и согласию, но затем молодой ашуг выдал такое, что подивились даже искушенные старцы, чья память хранила несметные клады слова.

Проняло старого ашуга. Да так, что готов был с досады искромсать свой саз. Прошелся по кругу, раз-другой губу прикусил. Взоры всех прикованы к устам устада - верили, что он сотворит чудо, найдет-таки ответ на строфу с заданной немыслимой рифмой. Но старый мастер безмолвствовал. Постепенно унялись и звуки саза. А тут ученик крутанулся еще разок, выпалил вторую, третью строфу. Да еще как! В них была и боль, и сожаление, и обида... и легкая укоризна... И еще в его словах сквозило что-то прощальное... Всех так заворожила, так ослепила вспышка новой звезды, что и не заметили, как старый кумир покинул торжество... Только за порогом тойханы его догнал музыкант, игравший на балабане:

- Что стряслось, устад?

- Уведи меня из этого бедлама!

... Они шли горной тропой. Пряный аромат чабреца заполнил округу. Вдруг старый ашуг остановился. Похоже, притомился и хочет перевести дух. Потер лоб, а потом медленно провел ладонью по глазам. И впервые за всю дорогу обратил лицо свое к музыканту.

- Ладно, я сказал: уведи, но ты-то почему меня послушался? Чего ради на ночь глядя в путь пустились?

Балабанчи как громом поразило. Глянул на солнце, пылавшее над головой, всмотрелся в глаза старого ашуга - поволока в них. Только сейчас он осознал, что ашуг больше не видит...

Сколь велик и чтим аксакал, столь горьки и трагичны его ошибки и заблуждения.

Так говорит вековой народный опыт, и такова заповедь народной нравственности.

Иными словами аксакал - велик, он - пример, идеал, стало быть, за ним власть и воля, которыми он вовек не вправе злоупотреблять...

Нельзя посягать на саз - как и на землю. Саз несет людям свет. Он не приемлет черных намерений...

Я сказал "саз" и вспомнил гопуз наших озанов, произнес "гопуз", и вспомнил комуз, сопутствующий народу - собрату в его поэтических исповедях и судьбе...

Во Фрунзе киргизские друзья пригласили меня в гости. Здесь была и самая известная в Киргизии исполнительница на комузе. Какими родными и близкими были звуки этого инструмента! В тот вечер мы побывали в нескольких домах, и всюду звучали чарующие звуки комуза.

Мне же в тот вечер казалось, что все мы рождены одной общей песней. И в каждом доме живет саз или комуз, как эхо этой общей песни.

В Тебризе, как только подавили демократическое движение снесли символический памятник Ашугу. Враги пугались его. Потому что и саз, и ашуг выражение народного самостояния, народного духа, народного бытия, народного бессмертия...

КАПЛЯ, ОТРАЖАЮЩАЯ МОРЕ

Жизнь начинается с колыбели. Крохотные роднички питают огромные реки. Большие дороги начинаются с маленьких тропинок. За порогом невеликих очагов мы вступаем в мир великой Родины. Без чувства отчего очага нет чувства Отечества.

Есть гнезда, оперяющие нас. В этих гнездах познали мы материнскую и отцовскую любовь, дедовскую суровость и бабушкино всепрощение, метаморфозы красок и настроений - весну и лето, осень и зиму; родной язык и упоительность первых песен на родном языке, счастье встреч и горечь разлук, колыбельную у колыбели, слезные причитания на кладбищенских дорогах, пронзительные и пронизывающие, радость бытия и цену труда, - словом, все изначальные тайны мира. Здесь мы полюбили природу, говорящую на тысячеголосом языке, от призывного мерцания дальних звезд до невнятного шепота еле различимых цветочков.

Капля - ключ к тайне океана,

Очаг - око в мироздание.

Если есть чистота в наших помыслах, если есть зоркость в разуме нашем, если есть крылья у нашей мечты - мы всем этим обязаны отчему очагу.

И я хочу рассказать об отчем очаге, о капле, в которой отражается море, о родном гнезде, которое дало мне крылья.

Это первая и, естественно, самая хрупкая, трепетная страница книги жизни моей...

* * *

По-моему, творчество, личность, характер, начинаются с родного очага, с пяди родной земли. У поэта может ничего не быть - но у него должны быть дом, материнское лоно земли, куда он может прийти, окрыленный счастьем и радостью, или согбенный бременем утраты; земли, к которой он может прижаться лицом, исповедаться о своем счастье и злосчастье. Великое благо возвращаться в свой очаг, в мир своего детства, окунуться в него, очиститься душой: великое благо - иметь возможность поведать самые сокровенные свои думы родной природе, вошедшей в нашу плоть и кровь с молоком матери и колыбельной песней, поведать бездонной голубизне родного неба, целительному воздуху, первый глоток которого вдохнул здесь, на этой земле. Очаг может жить только в надеждах и обещаниях, как для тысяч палестинцев, может жить в тоске, с которой, полными слез глазами вглядываются наши братья и сестры с Юга, оторванные от родины сорокалетней разлукой, заволокшей дымкой снов и грез баррикады борьбы... Даже порушенный, переставший существовать очаг, отчий кров, а шире - отечество, должны жить магической силой своей, оберегающей нас тайной, надеждой, утешением и оплотом...

В моих глазах самые прекрасные дороги - те, которые ведут в отцовский дом моих друзей, в края, где они родились и выросли. Если попытаться найти самые счастливые из прожитых дней, то я найду их на тех дорогах, которые вели к родным очагам, родным огням, рассеянным по всему Азербайджану. Огни эти могут быть небольшим светильником, но за ними стоит целая земля, край, миры.

Так или иначе, в творчестве, наряду с самим автором, его духовным миром, проступает и образ его очага, и сейчас образы моих товарищей по перу предстают в этой нерасторжимости: в Джебраиле - отчий очаг Сабира Ахмедова, в Таузе - Мамед Исмаила и Айдына Ибрагимова, в Исмаиллах - Мусы Ягуба, в Кельбаджарах - Мамеда Аслана, в Борчалах - Аббаса Абдуллы, в Караязы - Исы Исмаилзаде, в Мегри - Идаята, в Казахе - Давуда Насиба, в Шамхоре - Сиявуша Сарханлы, в Физули - Сейрана Сехавета, в Амираджанах - Рамиза Ровшана, в Ленкорани - Шакяра Аслана, в Закатанах - Мамеда Мурада, в Сальянах - Тофика Абдина, в Агдаме - Агиля Аббаса, в Нахичевани - Исы Габибова, в Амасии Рамиза Аскера, в Евлахе - Илхама Рагимли, в Дербенте - Наримана Агасиева... Каждый из очагов, в которые мне довелось вступить, - целый мир, целый океан, и как корабли, плывущие в бесконечном океанском просторе под собственным флагом, у каждого из них свое имя, свой путь, свои заботы, издалека мы чувствуем их тепло, лад, ощущаем их радушную открытость и приязнь, нас осеняет их свет, нам кажется, что и самой малой удачей мы обязаны им, их напутствию, благословению, которые доносятся из самых разных и самых отдаленных уголков. Сколько пришлось мне перевидать стариков в этих родных гнездах, скольких из них уже нет на свете, - и все они были единодушны в своем порыве защитить и благословить нас, своих собственных детей и их друзей, да и всех, всех нас.

В их двери стучались мы в разные времена года, в различные часы дня. И каждое из этих родных гнезд и запечатлелось в моей памяти по-разному: то в цвету абрикосовых, персиковых, гранатовых деревьев, то одиноко приютившимся на зеленом склоне, то стиснутым, зажатым обступившими пятиэтажками, то под тутовыми деревьями, осыпающими нас ягодами, то раздирающим душу своей беспомощностью и беззащитностью, то утопающим в осеннем золоте, вызывающим чувство покоя и умиротворенности, то в белоснежном безмолвии, то бедным, неказистым... то благолепным и ухоженным... Но все они в равной степени родные, в равной степени дорогие...

* * *

Мне кажется, что обращение к детским воспоминаниям не обязывает к однозначным идиллическим тонам, главное для меня в том, чтобы показать значение истоков судьбы, народной духовности. Что и где мы растеряли, отвернувшись от народных этических начал?..