Дорогой длинною - Анастасия Дробина

Глава 5

Лето на Дону в этом году оказалось сухим и жарким. За июль и пол-августа не выпало ни капли дождя, над степью нависло белое небо с блёклым от жары, огромным шаром солнца. Табор еле полз по дороге в облаках пыли, замучившей и людей, и лошадей, лохматые собаки подогу лежали вдоль дороги, высунув на сторону языки, и потом со всех ног догоняли уползшую за горизонт вереницу телег, - с тем, чтобы через полчаса снова свалиться в пыль и вытянуть все четыре ноги. Цыгане ошалели от жары настолько, что даже не орали на лошадей, и те шли неспешно, не слыша ни проклятий, ни свиста кнута.

Старики каждый день обещали дождь, и действительно, к вечеру на горизонте обязательно появлялась чёрная туча. Но её всякий раз уносило куда-то вдаль, за Дон, и с надеждой поглядывающие на тучу цыгане разочарованно вздыхали.

Илья шёл рядом с лошадьми, вытирая рукавом рубахи пот, заливающий глаза. Иногда он замедлял шаг, ждал, пока телега проплывёт мимо него, и спрашивал у идущей следом за ней жены:

– Настька, как ты? Ежели тяжело - полезай в телегу! Гнедые не свалятся, небось… Настя, запылённая до самых глаз, только качала головой. Рядом с ней брела такая же грязная и замученная Варька, у которой не было сил даже привычно запеть, чтобы разогнать усталость. Сзади скрипела Мотькина колымага, и её хозяин, так же, как Илья, сипло чертыхаясь, тянул в поводу то и дело останавливающихся коней.

С того дня, как семья Ильи Смоляко вернулась в табор, прошло почти три месяца. Варька с Мотькой всё-таки убежали тогда вдвоём. Илья, спавший вполглаза, слышал тихий свист из кустов и то, как Варька, путаясь в юбке, на четвереньках подползает под край шатра. Илья приподнялся на локте, сонно посмотрел вслед сестре, проворчал: "Ну и слава богу…" и, не слыша того, как рядом тихо смеётся Настя, тут же заснул снова.

Варька с Мотькой нагнали табор через неделю. Вместе с ними на телеге приехала и тётя Сима - ещё молодая, но величественная, как соборная церковь, цыганка с целой оравой своих братьев и их жён. Приехавшие подтвердили, что честь невесты была неоспорима и что Варькину рубашку своими глазами видела вся цыганская слобода в Рославле. В таборе посудачили, поудивлялись, повздыхали и решили, что так оно, наверное, и хорошо всем.

Мотька был младшим сыном в семье, своего шатра не имел и жил с родителями. Те сразу приняли Варьку, тоже, видимо, подумав, что так будет лучше и для сына и для них. К тому же Илья дал за сестрой годовалую кобылу, новую перину, шесть подушек, самовар, три тяжёлых золотых перстня и двести рублей денег, что было, по таборным меркам, очень неплохо. Варька начала вести обычную жизнь молодой невестки: вскакивала на рассвете, носила воду, готовила и стирала на всю семью, бегала с женщинами гадать и ещё успевала опекать Настю и подсовывать ей куски. Мотька, конечно, видел то, что молодая жена живёт на две семьи, но не возражал: ему было безразлично. Илья никогда не видел, чтобы они с Варькой обменялись хоть словом, Мотька никогда не называл жену по имени. Сначала Илья хмурился, но Варька как-то сказала ему:

– Да перестань ты стрелы метать… Ты же лучше всех знаешь, почему он меня взял. И почему я пошла. Я ему как прошлогодний снег, так ведь и он мне тоже. Так что хорошо будем жить.

Илья вовсе не был уверен в этом, но спорить не стал: сестра и впрямь выглядела если и не особо радостной, то хотя бы спокойной. А раз так - пусть живёт как знает. Не глупей других, небось.

Начал он понемногу успокаиваться и по поводу Насти. Жене Илья ничего не говорил, но в глубине души отчаянно боялся, что таборные не примут её, городскую, ничего не умеющую, знающую лишь понаслышке, что в таборе женщина должна гадать и "доставать". И действительно, первое время в каждом шатре мыли языки, и Илья ежеминутно чувствовал на себе насмешливые взгляды. Он злился, обещал сам себе: как только кто откроет рот - по репку вгонит в землю кулаком. Но в таборе Илью побаивались, и в глаза ни ему, ни Насте никто не смеялся. Цыганки, правда, поначалу держались с Настей отчуждённо, ожидая, что городская краля будет задирать нос, и готовились сразу же дать достойный отпор. Но Настя безоговорочно приняла правила таборной жизни: не заносилась, не стеснялась спрашивать совета, не боялась показаться неумёхой, сама громче всех смеялась над собственными проахами, и в конце концов женщины даже взялись опекать её. То одна, то другая с беззлобными насмешками показывала растерянно улыбающейся Насте, как правильно развести огонь, укрепить жерди шатра или напоить лошадь.

Илья, который ещё в Москве приготовился к тому, что семью ему придётся как-то кормить самому, уже устал удивляться. Чего стоило одно то, что жена теперь вскакивала ни свет ни заря!

"Да спи ты, куда тебя несёт, успеется…" - ругался он сквозь сон, услышав тихое копошение рядом. - "В хоре-то, поди, раньше полудня не вставали…" "Не в хоре ведь." - резонно замечала Настя и выбиралась из-под полога в предрассветную сырую мглу. Таборные женщины уже рассказали ей, что идти в деревню на промысел нужно рано утром - позже все деревенские, кроме старых да малых, окажутся в поле. А до этого ещё надо было принести воды и поставить самовар… Со стряпнёй на костре тоже был смех и грех: Настя, которая не умела готовить даже в печке, то и дело бросала варево на углях и мчалась за помощью к Варьке. В конце концов в котелке оказывалось что-то неописуемое, что сама Настя грустно называла "гори-гори ясно" и боялась даже показать мужу.

"Плевать, дай сюда, съем!" - героически обещал Илья.

"Господи, да ты отравишься!" "Ла-адно… Не барин, небось." Впрочем, Варькины советы всё же помогали, и стряпня Насти с каждым днём становилась все лучше.

Первое время Илья не позволял жене болтаться с гадалками по деревням, но она упрямо настаивала на этом сама. Когда добытчицы скопом шли в ближайшее село, Настя храбро шагала вместе с ними, - босоногая, в вылинявшей кофте и широкой юбке. Илья не знал, смеяться тут или плакать.

Ведь всё равно, как ни старалась Настька, она выделялась среди смуглой галдящей стаи своим не успевшим загореть лицом и слегка испуганными глазами. К счастью, рядом неотлучно были Варька и старая Стеха, и Илья знал:

пока они рядом, жену не обидит никто.

Едва зайдя за околицу, цыганки крикливой саранчой рассыпались по хатам: гадать, ворожить, клянчить, лечить, творить особые, никому из деревенских не известные "фараонские" заговоры… Варька умудрялась за два часа погадать на судьбу в одном дворе, зашептать печь, чтобы не дымила, в другом, вылечить кур от "вертуна" в третьем… А ещё мимоходом научит некрасивую девку, как привадить женихов, присоветует суровому старосте, что делать, если сцепятся жена и полюбовница. А то всучит необъятной попадье мазь, "чтоб в серёдке не болело", и ухитрится втихомолку надёргать на её огороде морковки… О Стехе и говорить было нечего: та семьдесят лет провела в кочевье и даже не опускалась до воровства. Крестьянки тащили ей снедь сами, и без курицы удачливая бабка в табор не возвращалась.

Про Настю Стеха, незло посмеиваясь, говорила:

– Тебя, девочка, только как манок брать с собой! Поставить середь деревни и, пока гаджэ на твою красоту пялятся, все дворы обежать и всё, что можно, прибрать.

Настя грустно улыбалась: Стеха была права. Внешность ей и в самом деле помогала. Часто, войдя на деревенский двор, она не успевала слова сказать, – а хозяйка уже бросала все свои дела и с открытым ртом глазела на цыганку небесной красы, идущую по деревенскому двору, словно царица по тронной зале.

"Дэвлалэ, видели б господа московские!.." - вздыхала Варька. - "Как ихняя богиня египетская по навозу голыми пятками шлёпает…" Настя только отмахивалась:

"Не замучилась вспоминать, сестрёнка? Дело прошлое…" Подходя к к хозяйке, она несмело предлагала: "Давай, брильянтовая, погадаю…", но "брильянтовая" пропускала эти слова мимо ушей и визжала в сторону дома:

– Эй, выходите, родимые! Поглядите, какая к нам цыганка пришла!

Тут же сбегалось полдеревни баб, и на Настю смотрели, как на вынесенный из церкви образ. Настя ловила ту, что поближе, за руку и начинала говорить что-то о судьбе и доле. Иногда даже "попадала в жилу", и её слушали с открытым ртом. Но чаще всего гадание не получалось, и крестьянка со смехом выдёргивала грязную, растрескавшуюся ладонь:

– Отстань, я про судьбу сама всё знаю. Дай лучше посмотреть на тебя. А ты петь не умеешь?

Едва только слышался подобный вопрос, Настя облегчённо вздыхала: хотя бы сегодня не придётся стыдиться своей пустой торбы. Другие гадалки даже сердились на неё, потому что, стоило Насте запеть, как весь народ, не слушая больше самых заманчивых посулов, сбегался на чистый, звонкий голос.

Романсов, которые Настя пела в Москве, здесь, в деревнях, не понимали, и ей пришлось вспоминать полузабытое. В хорах деревенских песен давно не пели, только от старших певиц Настя в детстве слышала "Уж как пал туман", "Невечернюю" и "Надоели ночи, надоскучили". К счастью, память у неё была хорошая, и слова вспомнились понемногу сами собой. Она пела до хрипоты, плясала, иногда одна, иногда с другими цыганками, и в фартук ей складывали овощи, хлеб, яйца. И всё же это было немного.