Дорогой длинною - Анастасия Дробина

Романсов, которые Настя пела в Москве, здесь, в деревнях, не понимали, и ей пришлось вспоминать полузабытое. В хорах деревенских песен давно не пели, только от старших певиц Настя в детстве слышала "Уж как пал туман", "Невечернюю" и "Надоели ночи, надоскучили". К счастью, память у неё была хорошая, и слова вспомнились понемногу сами собой. Она пела до хрипоты, плясала, иногда одна, иногда с другими цыганками, и в фартук ей складывали овощи, хлеб, яйца. И всё же это было немного.

Легче было в городах: в Ростове на Петровских праздниках Настя собрала вокруг себя чуть ли не всю ярмарку. Народ стоял плотной толпой, среди серых крестьянских рубах попадались синие поддёвки купечества и даже плащи и летние пальто господ почище. По окончании импровизированного концерта, когда несколько чумазых девчонок зашныряли в толпе, исправно собирая деньги со зрителей, к уставшей Насте протолкался хозяин одного из местных балаганов и немедленно предложил ангажемент на всю ярмарку.

Настя, подумав, согласилась, взяла вторым голосом Варьку, и за несколько дней они заработали больше, чем все вместе взятые таборные цыганки, тут же на ярмарке с утра до ночи искавшие, кто позолотит руку. Илья, не вылезавший из конных рядов, вечерами хохотал: "И здесь хор себе нашла!"

– Какие тут хоры - смех один…- невесело улыбалась Настя. Она не рассказала мужу о том, что на второй день их выступлений в балагане уже сидел дирижёр из цыганского хора, который немедленно пригласил таборных певуний к себе.

Они выслушали старика c уважением, но, переглянувшись, твёрдо отказались.

Хоревод долго уговаривал, обещал поговорить с мужьями, клялся, что артисток ждут золотые горы… Настя только молча качала головой. Всё это уже было у неё в Москве. Было - и прошло. А теперь нужно учиться совсем другой жизни.

Всего однажды над Настей попытались посмеяться в открытую. Это было во время стоянки возле станицы Бессергеневской. В тот день не повезло всем:

то ли казаки здесь были слишком жадными, то ли сердитыми из-за предстоящих военных сборов, но даже Стеха вернулась вечером в табор без куска сала. Настя расстроенно вытряхивала из фартука перед костром какую-то прошлогоднюю редиску, когда Мишка по прозвищу Хохадо[74] насмешливо крикнул Илье от своей палатки:

– Эй, Смоляко! С голоду ещё не дохнешь со своей кинарейкой городской?

Настя так и залилась краской, но Илья и бровью не повёл. Не спеша выдернул иглу из лошадиной сбруи, которую чинил, отложил работу в сторону, и пошёл к Мишке. Тот сразу подобрался, готовясь к драке, но Илья мирно предложил:

– До мостков пройдёмся, морэ? А то тут старики, не годится…

– Эй, Смоляко, Илья, ты что, рехнулся?! Что вздумал, бешеный, жеребцу твоему под хвост болячку?! - закричала было Фешка, Мишкина жена, но оба цыгана, не обернувшись ни на её вопль, ни на чуть слышное Настино "Илья, не надо, ради бога…", прошли мимо палаток и исчезли за зарослями лозняка.

До мостков, впрочем, Илья и Мишка не дошли: уже через минуту до табора донеслись яростная ругань и плеск воды. Когда цыгане выбежали на берег реки, они увидели, что Мишка лежит в жёлтой, мелкой прибрежной водице и рычит нечеловеческим голосом, то и дело срываясь в бульканье, когда голова его исчезала под водой. Илья сидел на нём верхом и спокойно, даже нежно втолковывал:

– Ежели ты, огрызок собачий, ещё хоть слово про мою бабу тявкнешь, – язык вырву и сожрать заставлю, а потом - утоплю. Что ты там говоришь, дорогой, не слышу? Ну, попей ещё, родимый…

– Смоляко… - позвал дед Корча, и Илья, увидев деда, с некоторым сожалением поднялся на ноги и вышел на берег. Чуть погодя, шатаясь и отплёвываясь, встал и мокрый с головы до ног Мишка с разбитой в кровь физиономией.

Фешка, заголосив, кинулась было к нему, но Хохадо оттолкнул жену, выбрался на берег и, злой как чёрт, не глядя на столпившихся цыган, пошёл к палаткам. Жена побежала следом, вереща и призывая на голову Смоляко всех чертей. Остальные цыгане осторожно помалкивали, дед Корча притворно хмурился, катал сапогом камешек. Илья, как ни в чём не бывало, вытер сапоги пучком травы и зашагал к своему шатру.

Перепуганная Настя, сжав руки на груди, с ужасом смотрела на мужа. А тот, усевшись у костра и снова взяв в руки упряжь, вдруг поднял голову и улыбнулся ей. Такую улыбку, широкую и плутоватую, Настя видела у Ильи нечасто и сразу догадалась, что всё произошедшее его изрядно позабавило. А подбежавшая от соседнего шатра Варька шутливо ткнула её кулаком в бок и вывалила из своего фартука целую гору картошки и пять луковиц.

– Чего ты пугаешься, Настька, золотенькая моя? Пока я жива - никто с голоду не умрёт!

… Адская жара понемногу начала спадать только к вечеру, когда огромный шар солнца низко завис над степью. Табор миновал древний, поросший ковылём, похожий на разлёгшегося в поле медведя курган и выехал на высокий берег Дона. Чуть поодаль чернел заросший красноталом овраг, по дну которого бежал мелкий холодный ручей, а за оврагом виднелись крыши богатого казацкого хутора Кончаковского. Эти места были знакомы цыганам, они не раз останавливались здесь во время прошлых кочевий, и в этот раз решили так же: простоять несколько дней, чтобы дать отдых и себе и лошадям.

Телеги остановились, из них попрыгали дети, тут же кинувшиеся к реке, мужчины начали выпрягать уставших, спотыкающихся в оглоблях коней, женщины засуетились, вытаскивая жерди и полотнища для шатров. Вскоре берег покрылся палатками, зажглись костры, над ними повисли медные котелки, процессия цыганок с вёдрами отправилась вниз, к реке, другая ватага тронулась к хутору на промысел.

Илья как раз заканчивал натягивать между кольями полотнище шатра и озабоченно поглядывал на расширяющуюся в старой ткани прореху, раздумывая: то ли залатать её сейчас самому, то ли дождаться ушедшей с цыганками Настьки, то ли плюнуть и оставить как есть: авось ночью дождя не принесёт. От этих мыслей его отвлекли пронзительное ржание, многоголосый взрыв смеха и крик Мотьки:

– Смоляко, айда купаться!

Илья обернулся. В десяти шагах дожидались несколько молодых цыган верхом на лошадях.

– Да погодите вы… - отмахнулся он. - Вот с шатрицей тут нелады…

– Ай, брось, потом завяжешь как-нибудь! Едем, Смоляко! Жара смертная, уже дух выходит! - наперебой начали звать его, и в конце концов Илья бросил так и не натянутое полотнище, подозвал свою гнедую кобылу и вскочил верхом.

– Ну, пошла! Пошла, пошла! Мотька, догоняй!

Цыгане закричали, загикали на лошадей, те рванули с места, и над палатками повисло жёлтое облако пыли.

– Вот жареные, двух шагов уже пёхом сделать не могут, всё им верхи скакать… - проворчала от соседнего шатра Стеха, но слушать её бурчание было уже некому.

Восле реки парни спешились и сгрудились на высоком берегу, нерешительно поглядывая вниз.

– Мать божья, высоко как! Шею бы не своротить, чявалэ!

– Может, вокруг спуститься?

– Прыгнем так!

– Убьёшься, дурак, вдруг там мелко?

– Да где же мелко, когда вон наша мелюзга плещется! Глубоко! Прыгаем!

Однако, прыгать никто не решался. Цыгане поглядывали вниз, друг на друга, неуверенно улыбались и один за другим отходили от края обрыва.

– Глядите, кони! - вдруг завопил Мотька, вытягивая руку в сторону излучины. Илья повернулся в ту сторону и ахнул.

В розовую от заката, тихую возле песчаной косы воду реки медленно входил табун хуторских лошадей. Все они были рыжие, словно вызолоченные садящимся солнцем, и даже издалека Илья определил знаменитую донскую породу: длинные шеи, невысокие холки, доставшиеся от степных предков, плотное сложение, крепкие подвижные ноги. От восхищения у него остановилось дыхание. Краем уха Илья услышал, как рядом Мотька прошептал: "Ой, отцы мои…". А золотые лошади не спеша, одна за другой входили в реку, склоняли голову, пили, фыркали, изредка обменивались коротким ржанием… и Илья не выдержал.

– А-а, пропадите вы все! - он разбежался и, не слушая летящих в спину испуганных, предостерегающих возгласов, прыгнул вниз с берега. Перед глазами мелькнул жёлтый глинистый обрыв, чахлые кусты краснотала… и дух перехватило от холодной воды. Илья сразу ушёл на глубину, увидел жутковатую темноту под ногами, зыбкое голубое пятно света над головой.

Вытянувшись в стрелку, он рванулся к этому пятну, пробкой вылетел на поверхность - и тут же снова ушёл под воду, увидев, что прямо на него с истошным воплем, зажмурившись, летит с обрыва Мотька.

Они вынырнули одновременно, отфыркались, отплевались, посмеялись, поудивлялись, глядя на высокий берег, с которого только что спрыгнули (больше никто не рискнул), - и, не сговариваясь, погребли к песчаной косе, возле которой бродили в воде кони.

Казалось, что золотой табун никто не охранял. Но, стоило цыганам выбраться из воды и приблизиться к лошадям, как из зарослей камышей вышел, сильно прихрамывая, лысый дед в офицерской фуражке со снятой кокардой и подозрительно уставился на парней: