Дорогой длинною - Анастасия Дробина

Казалось, что золотой табун никто не охранял. Но, стоило цыганам выбраться из воды и приблизиться к лошадям, как из зарослей камышей вышел, сильно прихрамывая, лысый дед в офицерской фуражке со снятой кокардой и подозрительно уставился на парней:

– Ето что за водяных нелёгкая принесла?

– Сам ты водяной! - обиделся Мотька. - Твои, что ли, кони-то?

– Да уж не твои! - отрезал дед. - Кому говорю, отойди от скотины, нечисть! У меня тут в кустах и ружжо имеется!

– Охти, застращал, сейчас обделаюсь! - захохотал Мотька. - Успокойся, отец: не тронем мы твоих призовых! Менять не собираешься?

– На что менять-то? На доходяг ваших оглобельных?! Обойдуся! Эй, кому сказано, отойди от животины! Как раз стрелю!

Последнее относилось уже не к Мотьке, а к Илье, который стоял возле огромного рыжего жеребца и ласково, как своего, гладил его по холке.

Жеребец косился, но стоял смирно.

– Да не голоси ты, старый, уйду сейчас. - с досадой сказал Илья, отмахиваясь от деда, как от мухи, и не сводя глаз с жеребца. - Чей красавец этот, – атаманский?

– Ишь ты, угадал… - недоверчиво фыркнул старик. - Ты, нечистая сила, не надейся, продавать он не станет. На параде в Ростове не на чем вышагивать будет.

– Сдались вы мне - покупать-то. - задумчиво сказал Илья, заглядывая рыжему в зубы. - Ты, дед, что ль, не знаешь? - все кони наши, их бог для цыган сделал… Но старик уже побежал, хромая и матерясь, к Мотьке, исчезнувшему под брюхом молодой вёрткой кобылки, и слов Ильи не услышал.

Когда оба друга вернулись к табору, были уже сумерки. Солнце село, оставив после себя лишь малиновую с золотом полоску на западе, и над курганом, посеребрив степь и медленно текущую воду Дона, взошла луна.

Все шатры уже были установлены, и свою палатку Илья увидел растянутой по всем правилам: даже прореха оказалась аккуратно залатанной.

– Настька, ты когда успела-то? Что, и гнедых напоила уже?

– Напоила. - жена вышла из-за шатра с пустым ведром, поставила его у телеги, присела на корточки у костра, на котором уже бурлил котелок.

Рядом, на расстеленной рогоже, были разложены вымытые овощи: картошка, лук, морковь, сморщенная капуста. "Повезло Настьке сегодня…" – мельком подумал он, вставая и глядя в чёрную степь.

– Ты ужинать не будешь? - обеспокоенно спросила Настя.

– Потом. - не поворачиваясь к ней, сказал Илья. - Пойду казацких коней гляну, в ночное уже выгнали. Да не вскидывайся, я с Мотькой.

Настя уронила ложку, да так и не подняла. Илья давно ушёл, а она всё стояла на коленях у гаснущего костра, вся вытянувшись, прижав руки к груди и накрепко зажмурившись. И не открыла глаз, когда на плечо её легла мокрая от росы ладонь подошедшей от соседней палатки Варьки.

– Ну, что ты… - тихо сказала Варька, садясь рядом. - Может, обойдётся ещё.

– Не обойдётся. - сквозь зубы сказала Настя. - Раз коней пошёл смотреть – не обойдётся. Ты и сама знаешь. Четвёртый раз уже, господи… Не ходил бы, бог Троицу любит, три раза повезло, а сейчас… - она всхлипнула, не договорив.

Варька только вздохнула. Конечно, она знала. И в четвёртый раз за это лето видела, как замирает, мгновенно побледнев, Настя, когда Илья с Мотькой вдруг усаживались вечером у огня и начинали негромко толковать о чём-то.

Варька понимала: невестка едва сдерживается, чтобы не кинуться к Илье, не закричать - брось, не ходи, не надо… Но вмешиваться в дела мужа было ещё хуже, чем не уметь гадать. Так было в таборе, так было и в городе. И Настя молчала. А когда Илья уходил вместе с Мотькой, тихо, не поднимая глаз, говорила: "Дэвлэса …" И до утра тенью ходила вокруг шатра, ворошила гаснущие угли, до боли в глазах всматривалась в затуманенную дорогу, вслушивалась в каждый шорох, в чуть слышный шелест травы, в попискивание ночных птиц… Варька сама беспокоилась не меньше, но, понимая, что если они с Настькой начнут бродить у костра вдвоём, будет лишь хуже обеим, она твёрдым шагом шла в шатёр и до утра притворялась спящей. Иногда они раскидывали карты, утешали друг дружку: "Видишь - красная выпала! Видишь - туз бубновый! Это к счастью, скоро явятся!" Но мужья не возвращались наутро, и табор двигался с места без них. Их не было по два-три дня, последний раз - целую неделю, и Настя за эту неделю чуть с ума не сошла.

Она не плакала на людях, но изо дня в день все больше становилась похожей на безмолвное привидение, и цыганки искренне жалели её:

– Надо же было попасться так бедной! Единственного конокрада на весь табор найти и за него замуж выскочить!

Действительно, других лошадиных воров, кроме Ильи, в таборе не было.

Мотька почти всегда помогал ему, но он был лишён этой неистребимой страсти, доходящей до безумия, когда во что бы то ни стало, любой ценой хочется обладать приглянувшейся лошадью. Гораздо лучше Мотьке удавалась продажа и мена: на ярмарке, в лошадиных рядах ему цены не было.

Но Илья был ему друг, и он шёл за ним не задумываясь.

В конце концов они оба появлялись: запылённые, голодные, но довольные сверх меры: дважды - с украденными лошадьми в поводу и с деньгами от продажи, один раз без того и другого, но с целыми руками и ногами: это означало, что вовремя успели убежать, что тоже было неплохо. Если конокрадам везло, то Илья, смеясь, набрасывал на плечи ещё бледной жены дорогую шаль, бросал ей на колени кольцо с огромным камнем, или разматывал отрез шёлковой материи:

– Держи, Настька! Царицей будешь у меня!

Она улыбалась сквозь слёзы, благодарила, понимая, что на них сейчас смотрит весь табор и нельзя вести себя иначе. Но ночью, когда муж входил к ней под полог шатра, с едва слышимым упреком спрашивала:

– Угомонишься ты когда-нибудь, Илья?

– Да брось ты… - он падал рядом с ней на перину, закрывал ей рот торопливым поцелуем. - Соскучился я как по тебе, Настька… Господи, какая ты… Умру - вспоминать буду… В рай не захочу…

– Пустят тебя в рай, как же… Да подожди, не дёргай… Илья! Я сама развяжу! Ну что же это такое, сам дарил и сам рвёшь?! Илья! Ну вот, опять конец шали… Третья уже, бессовестный!

Илья хохотал, Настя тоже смеялась, обнимала его, с облегчением вдыхала знакомый запах полыни, дёгтя и конского пота, и думала успокоенно: ну, что делать? Какой есть… Другого всё равно не будет, да и не надо. Годы пройдут – уймётся, может быть.

… - Когда собираются, знаешь? - спросила Настя.

– Скажут они… - мрачно усмехнулась в ответ Варька. - Подожди, как сниматься с места будем - так всё и узнаешь. Пока табор здесь стоит, знаешь ведь, не будут. А может, и вовсе передумают за это время. Казаки - злые, за своих коней убьют на месте.

Настя, как от мороза, передёрнула плечами, но ничего не сказала.

Табор собрался трогаться в путь шесть дней спустя, когда прогремевшая, наконец, гроза оживила выжженную степь и прибила пыль на дороге. Между шатрами забегали женщины, убирая в мешки посуду, сворачивая ковры и одеяла, сгоняя к телегам детей. Настя возилась у своей палатки и украдкой поглядывала через плечо на мужа, который стоял рядом с дедом Корчей и что-то вполголоса говорил ему, показывая на овраг у самого хутора.

Возле них стоял Мотька и внимательно слушал разговор. Сердце дрожало, как испуганная птица в руке, глаза то и дело застилали слёзы, и Настя машинально вытирала их рукавом, продолжая связывать узлы и носить в телегу подушки.

У соседнего шатра суетилась Варька. Она не плакала, но губы её были сжаты до белизны, а глаза упорно смотрели в землю. Настя подумала, что Варька, как и она сама, чует неладное, и от этой мысли ещё сильней заболело сердце. Ещё ни разу она не мучилась так своей тревогой. Видит бог, обречённо думала Настя, в третий раз сворачивая словно назло выпадающую из рук рогожу, видит бог, - кинулась бы в ноги ему, вцепилась бы, раскричалась… если бы польза от этого была. Оторвёт ведь, рявкнет и всё равно уйдёт.

Цыган. Таборный. Конокрад. Вот оно, счастье твоё, глотай и не давись… Наконец, увязались, собрались, расселись по телегам. Уже вечерело, из-за смутно темнеющего в сумерках кургана показалась новая туча, грозно посвечивающая сиреневыми сполохами зарниц, тихо рокотал далёкий ещё гром.

Степь замерла, притихла: ни порыва ветерка, ни шелеста травы. Загустевший воздух давил, как слежавшаяся перина. Одновременно свистнули несколько кнутов, заскрипели трогающиеся с места колымаги, запищали дети, залаяли собаки, - и табор медленно пополз по дороге, на которой через полчаса остались только двое всадников.

Из-за тучи, обложившей небо, сумерки мгновенно стали ночью. Лошади в оглоблях цыганских телег тревожно ржали, мотали головами, но цыгане вновь и вновь понукали их: нужно было отъехать как можно дальше от казацкого хутора. Вскоре дед Корча повернул на едва заметную тропку, уводящую от главной дороги и сползающую к Дону. Старик знал это место:

здесь река мелела, делаясь по колено лошадям, и можно было полверсты пройти по воде, а потом распрячь коней, провести их по крутому берегу, вкатить туда же на руках телеги и выбраться на дорогу к Новочеркасску, окончательно запутав следы. Цыганские телеги одна за другой сворачивали в степь, и цыгане задирали головы к туче, радуясь близкому дождю, который залил бы след на дороге.