Ради счастья. Повесть о Сергее Кирове - Герман Данилович Нагаев

Киров, страстно любивший поэзию, облокотясь на стол, слушал отрешенно... Когда были прочитаны «Персидские мотивы», он, ласково глядя на поэта, попросил:

— Сергей Александрович, прочтите что-нибудь из сельской лирики. О русской природе.

Эта просьба обрадовала Есенина. Он понял, что здесь его не только любят, но и знают. И стал читать упоенно, весь сливаясь со стихами...

Чай пили уже при звездах. Была южная, черная ночь.

После чая Киров и Мария Львовна вышли проводить гостей.

Киров взял под руку Чагина:

— Есенин — замечательный поэт. Однако он как-то неуравновешен. Не заболел ли? Очень прошу, присмотрите за ним. Берегите этот редкий талант...

В декабре 1925 года Киров уезжал на Четырнадцатый съезд партии. Перед отъездом ему захотелось взглянуть на Баку и как бы со стороны посмотреть на то, что было сделано за пять лет.

Объехав промыслы и город, он отпустил машину и поднялся на большую гору, что высится над Биби-Эйбатской бухтой. Поднялся и замер, очарованный красотой лежащего внизу города, безбрежностью моря и целым лесом нефтяных вышек в засыпанной бухте.

Только отсюда, с высоты горы, можно было окинуть взором огромную бухту, которая стала промыслом.

«Даже не верится, что это сделали мы, — подумал Киров. — Какой титанический труд!..»

И ему вдруг вспомнились стихи, которые читал в «Бакинском рабочем»:

Да, люди тут вложили душу,

И в схватке с штормовой волной

Осилили, отторгли сушу

Могучей дамбой земляной.

То — гимн о доблести и славе,

Что будет вечно жить звуча!

Да, этот промысел по праву

Зовется «Бухтой Ильича»!

Киров еще раз окинул взором огромный промысел, и сердце забилось от радости. «Вот ярчайший пример нашего движения к социализму. Об этом и расскажу съезду...»

Глава тридцать первая

1

На Четырнадцатый съезд партии Киров и Орджоникидзе из Баку ехали в одном купе. За последние годы они еще больше подружились, но встречались не часто и сейчас никак не могли наговориться.

Когда стемнело, Киров разложил на столике домашнюю стряпню, без которой Мария Львовна не отпускала его в дорогу. Сели пить чай.

Киров, посматривая на Орджоникидзе, слегка улыбался.

— Что, Кирыч, тебе не нравятся мои усы? — добродушно спросил Орджоникидзе.

— Они здорово разрослись за последние месяцы. Если их не постричь, тебя на съезде могут принять за Буденного.

— Я их закручу, как у Вильгельма, — усмехнулся Орджоникидзе. — А тебе советую для солидности отпустить астраханскую бородку. Ведь секретарь ЦК Азербайджана! На съезде будешь выступать. Неудобно с голой физиономией.

— Ладно, хватит подтрунивать. Меня из-за этой бородки в Астрахани свои же товарищи приняли за отца Илиодора и чуть не расстреляли.

— А, слышал, слышал... — рассмеялся Орджоникидзе, — значит, навечно отбили охоту заводить растительность?

— Навечно! — подтвердил Киров, и оба расхохотались.

Орджоникидзе поставил на стол чай, отер краем ладони усы.

— Вижу, ты в хорошем настроении едешь на съезд.

— В самом отличном, Серго! Мы же засыпали Биби-Эйбатскую бухту и получили большую нефть.

— Молодцы! Хвалю! Эх, жалко, я не вышел в Баку, надо было посмотреть.

— Кроме того, мы здорово развернули жилищное строительство. Ты представить не можешь, Серго, какой в Баку дружный рабочий класс! Как кипит работа! Так хочется строить, созидать, творить новую жизнь! Сердца рабочих сейчас зажглись верой в будущее.

— Знаю, друг, знаю. Все очень хорошо знаю и радуюсь вашим и нашим общим успехам. А ты слышал, что происходит в Ленинграде? Зиновьев и Каменев сколачивают новую оппозицию.

— Едва ли они отважатся выступить на съезде. А если выступят — разобьем!

— Ты молодец, Кирыч! Мне всегда нравился твой задор. Значит, уверен, что разобьем?

— Сколько врагов было в гражданскую? И расколошматили! А со своими раскольниками как-нибудь управимся.

— Управимся, дружище! Обязательно управимся! — гневно сказал Орджоникидзе и погрозил кому-то кулаком. — Давай спать.

— Ты ложись, Серго, а я немного почитаю. Привычка. Не могу уснуть, не почитав.

— Это что у тебя? Есенин! Нравится?

— Замечательный поэт! Давай прочту наугад.

Киров открыл книжку и стал читать:

О, Русь — малиновое поле

И синь, упавшая в реку,

Люблю до радости и боли

Твою озерную тоску...

— Ты вырос в этих местах. Я понимаю... И вообще, Кирыч, у тебя очень нежная, чуткая душа... А мне больше по сердцу другие стихи.

— Это какие же?

— Да вот хотя бы про кинжал...

Ты дан мне в спутники, любви залог немой,

И страннику в тебе пример не бесполезный;

Да, я не изменюсь и буду тверд душой,

Как ты, как ты, мой друг железный...

— Серго, дорогой мой, это здорово! — бросился к нему Киров, присел рядом, обнял. — Чувствую, ты продолжаешь думать о предстоящей схватке с оппозиционерами. Да?

— Ты угадал, друг. И я считаю, что поэзия должна не только радовать и согревать душу, но и разить, как булат...

2

Четырнадцатый съезд партии начался с отчетного доклада ЦК, который сделал Сталин. В докладе была намечена генеральная линия партии на индустриализацию страны, на построение социализма.

Подавляющее большинство делегатов доклад слушали внимательно, но отдельные голоса прерывали оратора, обещая бурные прения.

Так и случилось. Ленинградские делегаты, заранее сколотившие оппозицию, потребовали своего содокладчика — Зиновьева.

Массивный, с львиной гривой черных волос, он начал свою речь с большим апломбом, резко рубя воздух рукой.

Нападая на Центральный Комитет, он защищал троцкистский тезис о невозможности построить социализм в нашей отсталой стране, пока не будет победы пролетариата в Западной Европе...

Крикливая, бездоказательная речь Зиновьева не захватила делегатов и встретила отпор. Но следом выступили его единомышленники Каменев, Сокольников и другие «столпы» «новой оппозиции».

Сокольников — член ЦК и нарком финансов — доказывал, что Советская Россия должна остаться аграрной страной, производить сырье и продовольствие, а машины ввозить из-за границы.

В зале закричали, затопали. Впервые за всю историю советского строя оппозиция так оголтело и нагло выступала против генеральной линии партии.

Делегаты съезда прямо с мест требовали слова, горя негодованием. Один за другим поднимались на трибуну ораторы и говорили о полном доверии ЦК.

Съезд разоблачил антиленинский характер «новой оппозиции», одобрил генеральную