Русская литература для всех. От «Слова о полку Игореве» до Лермонтова - Игорь Николаевич Сухих

отмечено. Мы должны воспринимать сон как реальность. И лишь концовка позволяет нам определить границы сна. Все балладные ужасы, начиная со стихов «Вот… легохонько замком / Кто-то стукнул, слышит…», были не реальностью, а сном героини.

Однако это еще не конец. В следующих трех строфах поэт счастливо устраивает судьбу героини: жених возвращается уже не во сне, а в реальности, играется наконец долгожданная свадьба.

Но и это не конец! В последних двух строфах, после завершающей фабулу черты-отбивки, Жуковский обнажает прием, иронически представляет себя плохим поэтом и вполне серьезно формулирует мораль баллады, напоминая одну из своих любимых мыслей: человека может сделать счастливым лишь вера в Провидение.

Улыбнись, моя краса,

На мою балладу;

В ней большие чудеса,

Очень мало складу.

Взором счастливый твоим,

Не хочу и славы;

Слава – нас учили – дым;

Свет – судья лукавый.

Вот баллады толк моей:

«Лучший друг нам в жизни сей

Вера в Провиденье.

Благ Зиждителя закон:

Здесь несчастье – лживый сон;

Счастье – пробужденье».

Светлана, к которой обращается поэт в последней строфе, – это А. А. Воейкова, сестра Маши Протасовой, тоже воспитанница Жуковского. Ей и посвящена баллада. Напутствие поэта («Будь вся жизнь ее светла, / Будь веселость, как была, / Дней ее подруга») не оправдалось. Вера в Провидение не помогла. Саша-Светлана была несчастлива в замужестве и умерла в 1829 году. Ей было 34 года. Жуковский тяжело пережил эту смерть.

Но вернемся к балладе. У Жуковского она предстает не скоростью голой, стихотворным изложением фабулы, а сложным композиционным построением, фактически – поэмой. В мире «Светланы» сочетаются балладная таинственность, атмосфера лирических песен и волшебной сказки со счастливым концом, почти басенная или притчевая мораль, обращение к реальному человеку, характерное для послания.

Как мы помним, в обществе «Арзамас» Светланой был сам Жуковский. Видимо, баллада воспринималась как одна из формул его поэтического мира.

Элегия представляет другую грань художественного мира Жуковского. Задача элегии – намекнуть на тайны души.

Этот жанр не случайно проходит через всю историю лирики. Он в наибольшей степени приспособлен к выражению тонкостей, оттенков переживаний, глубин душевной жизни. В искусстве романтизма с его установкой на изображение индивидуальной человеческой личности элегия становится доминирующим жанром.

Элегия «Вечер» (1806) – уже не программа-манифест, как «Невыразимое», а конкретный образец лирики Жуковского, призванный передать эту жизнь души поэта-романтика.

Ее заглавие ориентировано на пейзажную лирику. (Стихотворения Жуковского часто имеют заглавия, что сближает их с поэзией XVIII века, где лирические тексты без заглавий были редкостью.) Действительно, элегия начинается с большого развернутого пейзажа: подробно изображенного заката солнца, вечера, наступления ночи.

Рисуемая Жуковским картина своим идеализированным характером напоминает Карамзина. Упоминаются бегущие с холмов златых стада, сложившие сети рыбаки, шумные пловцы (гребцы) на стругах, оратаи. В начале «Бедной Лизы» мы уже встречались и с рыбачьими лодками, и с грузными стругами, и с молодыми пастухами.

Все это поэтически очищенные и архаизированные детали. Оратаи и рыбаки – условные персонажи, а не реальные русские крестьяне. Они могли бы говорить и по-гречески, и по-французски. Поэтому вполне логично, что элегия начинается с мифологического образа Музы с ее традиционными поэтическими атрибутами: венком из роз и цевницей (свирелью). Она должна вдохновить поэта на творчество.

Приди, о Муза благодатна,

В венке из юных роз, с цевницею златой;

Склонись задумчиво на пенистые воды

И, звуки оживив, туманный вечер пой

На лоне дремлющей Природы.

Пейзаж элегии географически и исторически не определен, но четко ориентирован во времени. Первые пять строф – природа на закате. В шестой строфе поэт наконец переходит к основному предмету описания: «Уж вечер… облаков померкнули края…»

Картина вечера занимает следующие четыре строфы. В отличие от закатного пейзажа, она безлюдна. Следы человеческой деятельности (рев стад и рыбачьи челноки) сменяются здесь природными деталями: речная струя, потухшее небо, колыханье тростника, крики петуха и коростеля, пенье соловья (рыданье Филомелы). В вечернем пейзаже наконец появляется и сам поэт: «Простершись на траве под ивой наклоненной, / Внимаю…»

Но дело даже не в этом. Пейзаж Жуковского – не грандиозно-абстрактные картины Ломоносова и даже не державинское живописание Натуры. Это именно пейзаж души. «Мы бы опустили одну из самых характеристических черт поэзии Жуковского, если б не упомянули о дивном искусстве этого поэта живописать картины природы и влагать в них романтическую жизнь. Утро ли, полдень ли, вечер ли, ночь ли, вёдро ли, буря ли или пейзаж, – все это дышит в ярких картинах Жуковского какою-то таинственною, исполненною чудных сил жизнию, – замечал В. Г. Белинский. – Изображаемая Жуковским природа – романтическая природа, дышащая таинственною жизнию души и сердца, исполненная высшего смысла и значения» («Сочинения Александра Пушкина. Статья вторая», 1843).

Чувство поэта-наблюдателя определяет все изображение, а не только те фрагменты, где он прямо обнаруживает себя. Поэтому такое большое место занимают в пейзаже вода и отражения в воде: все зыблется, колеблется, дрожит, трепещет.

Ключевой в пейзажной живописи «Вечера» становится восьмая строфа.

Как слит с прохладою растений фимиам!

Как сладко в тишине у брега струй плесканье!

Как тихо веянье зефира по водам

И гибкой ивы трепетанье!

Ее замечательно объяснил Г. А. Гуковский: «Она ‹строфа› состоит из четырех стихов-возгласов, волн интонации и чувства, повторяющихся без всякого логического развития и строящих усиление только тем, что единая в своем существе формула повторяется. Первый стих – это шедевр метода Жуковского. В самом деле, слова здесь радикально сдвинуты со своих привычных мест. ‹…› Фимиам слит с прохладою. Это, если логически, терминологически подходить к слову, не вяжется, так как фимиам – это запах, а прохлада – температура. ‹…› Так, конечно, и должен был оценить этот стих всякий человек, мысливший в системе классицизма. Но для Жуковского здесь нет никакой нелогичности, и именно потому, что в его системе, в его стихах прохлада – это и не воздух, и не температура, так же как фимиам – это не запах. Прохлада – это состояние духа, наслаждение его, легкое, свободное переживание жизни природы в своей жизни… ‹…› Фимиам – это молитвенное настроение, умиление и вдохновение, возносящееся к небу, даже если это фимиам растений. И в этом слове лексическая характеристика у Жуковского – важнее его прямого значения. И вот такая прохлада может быть слита с таким фимиамом, потому что и то и другое – символы единого сложного настроения» (Г. А. Гуковский.