Свет мой. Том 2 - Аркадий Алексеевич Кузьмин

и в Берлине. Мы уж шибко завелись, слава богу, с силушкой собрались. Так-то! Что сказать хотите, мать?

– В точности так пророчил нам, – сказала Анна, – один великолукский железнодорожник еще в сорок первом… И Вы даже похожи на него обличьем своим… Вы откуда?

– Я волжанин, мать. Саратовский.

– Но что же, и правительство наше так же думает? – спросила Поля.

– Что именно?

– Ну, чтобы Германию разгромить?

– По-видимому, так, как и весь наш народ. А что вас волнует?

– Да продлится это долго, наверное… Столько еще будет смертей!

– Не без этого, конечно. Но нужно ведь довоеваться до победного конца, коли вынудили нас нацисты; нужно угвоздить эту гадину – немецкий фашизм, чтоб освободить от него и всю Европу. Я и тут-то будто слышу доходящий до меня издалека стон людской – стоит он у меня в ушах. Разве можно нам не прийти на помощь, если самой совестью нам наказано защитить, спасти заневоленных людей? Их там – миллионы. Дети там…

Анна завздыхала, сидя скорбно на кровати, на самом кончике ее, полуопуская взгляд (а за нею завздыхали тоже Поля, Дуня):

– Непонятно все-таки: мы вроде б только что договорились подружиться с ними, немцами, и даже договор такой оформили с ними, а они, значит, камень за пазухой держали против нас – бух! Шарахнули на нас.

– Очень сложно это все, – протянул улыбчивый боец, только Анна закончила. – Политика! Как-то один мастер заводской, с кем я окопился вместе, рассказал мне по секрету, как в тридцать девятом году, едва был заключен с ними пакт о ненападении, они нагло облопоушили нас, простаков доверчивых. Так, например, подсунули нам на заводы заказы, с тем, чтобы ослабить нашу оборонную мощь. Дали чертежи какой-то пушки – пушку эту на заводе начали производить; а когда разобрались досконально – она оказалась довольно устаревшей системы.

– Да, был изъян и в военной подготовке, – сказал, встряв, другой. – Когда напала на нас Германия, тысячи наших танков стояли в ремонте: с вечера моторы разобрали… И эти-то танки немцы взяли буквально голыми руками – без усилий. Меня это потрясло. Представьте себе, что было бы, если бы умно собрать нам армии на каком-нибудь рубеже, два кулака, ударить по наступавшим немцам и переломить. Они сразу бы поняли, чем пахнет эта война с нами – не такой уж невинной прогулкой.

– Они уже это поняли, Иван, и больше еще поймут.

ХXIII

Эти незапланированные встречи и душевные разговоры с бойцами, понятно, возвращали Анну, Полю, Дуню и всех членов Анниной семьи к естественному образу мыслить обычными общепринятыми категориями взаимности, чего они были перво-наперво лишены во время оккупации. И в таком общении было спасение. Оно позволяло так надеяться на лучшее. Все освобожденные соскучились, кроме того, по этим угловато милым, близким лицам защитников, в ком справедливо видели своих освободителей – героев, вызволивших из неволи и свободу давших; все соскучились по теплу их приветливых глаз, прикосновению их рук, их натуральной простоте обхождения, их плоти от них же, жителей, их мягкому шагу, мягкому же слову, их желанию пережить, перечувствовать чужую боль. В мягкой привычной одежде, круглые, покатые, как караваюшки хлеба, как поля многоговорящие и без слов, только ждущие благодатного посева и погоды ласковой, бойцы жили тоже всеобщими заботами и жизнью и, не умиляясь как бы со стороны, видели в самих жителях истинных героев еще потому, что родные у многих из них еще не были освобождены.

По бойцам видно было, что не война качнула их, а они уже сильно качнули ее в сторону. Они не геройствовали показно с оружием, не грозились никому, успехом не пьянились, но внутри их была глубина каких-то стойких убеждений, запрятанная от постороннего глаза, которые трудно своротить; они жили так, как душа им велела, душа и совесть, стойкие к переменам и много не позволявшие себе. И чем дальше, тем больше подтверждалось для Анны (и других женщин) эта открывшаяся тут ей, или открытая ею истина.

Не на поверхности самая глубина лежит, и та волна сильней, которая глубже в глубину захватывает.

– Стало быть, теперь вы весточки ждете от своих-то мужичков?

– Если мы получим только, если не убиты, – сказала Анна. – Тогда радоваться можно будет больше. Почти все наши деревенские бабы еще в сорок первом получили похоронки на них и сыновей. Такое убийство людей идет.. Мясорубка… Копия осталась наших жителей…

– Да, война – забери ее лихо!..

– Нет, ведь что же получается, подхватила опять Анна, как сорвавшись с места, и запнулась тотчас, сделала некоторую паузу, подумав, что она уже где-то хотела сказать то же самое, и не помнила, сказала ли, – что же получается: вся жизнь человеческая – сплошные страдания, без роздыху от них. Только мало-мальски заживешься – война; повоевал – если жив, снова богатства создавай. И снова война – самая что ни на есть уничтожительная. Но особенно народ смотрит не на материальные убытки, а, конечно, на живые. Ведь как овечки кровью истекаем все. Как подумаешь о том – знаешь, что никакой уж радости и веселости не будет.

Поля тоже говорила жарко:

– Да, мы – суеверный народ. Это верующие так говорят, я слышала: «Матушка, грех кручиниться». Они легче переносят утраты близких и родных; по их понятиям, никто иной, как сам бог призвал к себе, – богу, следовательно, так надо. И им непредосудительно. А мы…

– Мы узнали теперь много кой-чего.

– Вот именно. Война разлучила и вместе людей свела.

– В нашем свете мертвые живым глаза открывают… – И Анна, поджав губы, подрагивала ими, как бы собираясь плакать снова.

– Если бы еще не дети.

– Где не надо, они прут словно бабочки на свет, – вставил боец напоследок беспощадные слова, как приговор. – Чтобы сгореть.

И гримаса жалости или сострадания вновь обезобразила лицо Анны.

Она ничего и никого уже не слышала, отдавшись, вероятно, непомерно грустно-тяжелым воспоминаниям, так нахлынувшим на нее (ей сызнова подумалось с тревогой о Маше, сестре). Она забыла про всех. Она то смыкала, то размыкала веки глаз.

У каждого теперь светились свои нанизанные одна на другую надежды – много их. И это было привычно вследствие поворота жизни в более нормальное русло, жизни, уже не зажатой в тиски оккупантами. Она самопроизвольно распускала крылья; она брала свое, что ей положено. Шла стремительно через развалины, трагедии, взлетела ввысь. Ни в каком сне такое невозможно. Бывает только наяву.

Так, Дуня глядя на бойцов, сравнивала их черты с полузабытыми более чем за три года чертами мужа, Станислава, вдыхала знакомый по нему и махорочный