Рассказы и повести - Виктория Токарева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
- А мы его не отдаем. И он сам не хочет. Он у нас дом сторожит, как собака.
Режиссер верил и не верил.
- А ты не врешь? - усомнился он.
- Зуб даю! - поклялся Севка и вдохновенно плюнул в сторону.
- Отлично! - режиссер встал. - Мотор.
Перед Севкиным носом щелкнули доской о доску, пробормотали какие-то иностранные слова: "кадр", "дубль". Опять возникла крыска и ехидно спросила:
- Ты когда-нибудь видел звероящера?
Но Севке было уже безразлично - нравится он девчонке или не нравится, жарко в павильоне или холодно, видит его мама или не видит. Он только врал и выкручивался и под конец сам уже поверил в то, что у него на даче на веревке сидит звероящер.
Пузо у него огромное, хребет как забор, а голова маленькая. Мозгов мало.
Севка сидит перед ним на корточках и скармливает папоротники. Звероящер меланхолично жует, перетирая папоротники травоядными челюстями, грустно смотрит на Севку и медленно мигает тяжелыми веками. Ему обидно, что все его знакомые вымерли еще до нашей эры, дружить ему не с кем и никто его не понимает, потому что у звероящера доисторическое самосознание.
- А ты не врешь? - с завистью спросила девчонка. Ей тоже хотелось иметь на даче звероящера.
Севка сделал энергичный жест под подбородком, который должен был означать: "Даю голову на отсечение".
В глубине павильона засмеялись, и Севке казалось, что он слышит мамин смех.
- Стоп!
К Севке подошел режиссер, приобнял, положил руку ему на плечо. В голове у Севки плыло марево от жары, от счастья и от усталости, которая пошла в дело.
Он чувствовал, что режиссер его признал, теперь он с ним одна компания, и Севкино плечо росло к его ладони.
В глубине павильона растворилась маленькая дверь в стене. Севка сразу заметил это, потому что павильон в глубине был темный и в темноте резко высветился прямоугольник двери. В прямоугольнике возник мальчик.
На нем была круглая соломенная шляпа, штаны и рубаха, похожие на половую тряпку. Штаны - коричневая тряпка, а рубаха - сизая.
Мальчик приблизился, остановился неподалеку от Севки.
- А! Николай Иваныч! - обрадовался режиссер. Он подошел к мальчику и поздоровался с ним за руку. - Ну, как дела?
Мальчик ничего не сказал. Он сглотнул и уставился на режиссера со счастливым щенячьим выражением.
- Как учишься? - спросил режиссер.
- Нормально, - сказал мальчик басом.
- Текст выучил?
Режиссер смотрел на мальчика с таким видом, будто он всю свою жизнь готовился к этой встрече, а сейчас настала главная минута его существования.
"А я?" - подумал Севка. Но ответом на его вопрос был другой мальчик, похожий на него. Они беседовали с режиссером о том о сем, и им было очень интересно друг с другом.
Севка отошел в угол декорации к светлым струганым доскам, снял соломенную шляпу. Положил на доски. Хотел стащить штаны и рубаху, но тогда он остался бы в одних трусах, а это стыдно.
Севка прошел в темную глубину павильона, подальше от фонарей. Фонари были выключены. Они притушили свой огненный глаз и отсвечивали обычным стеклянным блеском.
Севка пошел скорее. Потом бежал. Он бежал по какимто ходам и закоулкам, чтобы израсходовать движением духоту, скопившуюся у него под горлом.
Севка забежал в военный блиндаж с патефоном в углу, сел на самодельную табуретку и зарыдал. Он пробовал подавить рыдания, глотал их обратно, но они вырывались из груди кашлем и стоном. А иногда воем. В какой-то момент Севка услышал свой вой со стороны и успел отметить - точно так же выл за стеной соседский щенок Ричи, была абсолютно та же мелодическая линия, идущая снизу вверх и ломающаяся на самой высокой ноте.
Севка не знал - сколько прошло времени. Вдруг он вспомнил, что в павильоне осталась мама. Она, должно быть, бегает с перепуганным лицом и ищет Севку.
Он поднялся с табуретки, вытер лицо рукавом чужой рубахи и постарался, как учил его папа, "взять себя в руки". Севка выпрямил спину, "посадил ее на позвоночник", выстроил каменно-презрительное выражение лица и пошел обратно, угадывая дорогу. И все время, пока шел, старался удержать на лице выражение, чтобы оно не поползло. Когда Севка вернулся в павильон, фонари еще не горели. Значит, времени прошло мало.
К Севке сразу же подошла мама и протянула школьную форму, чтобы Севка мог в нее переодеться. У мамы был обычный вид. Севка смотрел с затаенным вниманием: держит мама лицо или это ее лицо? Но мама смотрела немножко ниже Севкиных глаз, и он не понял.
Подошел режиссер, приобнял Севку, положил руку ему на плечо.
- Ты не очень торопишься? - спросил он.
- А что? - Севка напрягся, окаменел спиной и плечами.
- Николай Иваныч весь текст забыл, - поделился режиссер. - Ты бы порепетировал с ним, пока мы тут свет ставим...
Подошел Николай Иваныч. Остановился, пригорюнившись. Виновато, медленно мигал, как звероящер.
Севка посмотрел на его белые широкие брови и сухо сказал:
- Пойдем...
Они отошли к доскам. Сели на них, одинаково ссутулившись, развесив руки на острых коленях.
- Ты когда-нибудь видел звероящера? - спросил Севка.
- Ты когда-нибудь видел звероящера? - повторил Николай Иваныч.
- Это я говорю, - поправил Севка. - А ты должен спросить: "Какого звероящера?"
- Какого звероящера, - обреченно проговорил Николай Иваныч и поковырял ногтем доску.
- Ты с кем разговариваешь?
- С тобой, - удивился Николай Иваныч.
- Ну вот, на меня и гляди.
В этот момент к доскам, осторожно, брезгливо ступая, подошла кошка. Она остановилась, повернула голову и сурово, очень официально посмотрела на мальчиков.
И Севке было непонятно: то ли эту кошку привезли на кинопробу, то ли она здесь живет.
ЛЕТАЮЩИЕ КАЧЕЛИ
- Ты слушаешь или нет?
- Слушаю. А что я еще делаю.
- Думаешь про свое.
- Ничего я не думаю про свое. Со мной все ясно. Если кастрюлю поставить на самый сильный огонь, суп выкипает, вот и все.
- Суп? - переспросила Татьяна.
- И любовь тоже. Нельзя создавать слишком высокую температуру кипения страстей. У поляков даже есть выражение: "нормальная милошчь". Это значит: нормальная любовь.
- Тебе не интересно то, что я рассказываю? - заботливо спросила Татьяна.
- Интересно. Рассказывай дальше.
- А на чем я остановилась?
По пруду скользили черные лебеди. Неподалеку от берега на воде стояли их домики. В том, что лебеди жили в центре города в парке культуры и отдыха, было что-то вымороченное, унизительное и для людей, и для птиц.
Женщина за нашей спиной звала ребенка:
- Ала-а, Ала-а...
Последнюю букву "а" она тянула, как пела.
Подошла Алла, худенькая, востроносенькая.
- Ну что ты ко всем лезешь? - спрашивала женщина.
Алла открыто, непонимающе смотрела на женщину, не могла сообразить, в чем ее вина.
- Пойдем посмотрим наших, - предложила я.
Был первый день летних каникул.
К каждому аттракциону тянулась очередь в полкилометра, и вся территория парка была пересечена этими очередями. Ленка, Юлька и Наташка пристроились на "летающие качели". Они стояли уже час, но продвинулись только наполовину. Впереди предстоял еще час.
Дочери Татьяны Ленка и Юлька были близнецы. Возможно, они чем-то и отличались одна от другой, но эту разницу видела только Татьяна. Что касается меня, я различала девочек по голубой жилке на переносице. У Юльки жилка была, а у Ленки нет.
Юлька и Ленка были изящные, как комарики, и вызывали в людях чувство умиления и опеки.
Моя Наташка как две капли воды походила на меня и одновременно на тюфячок, набитый мукой. Она была неуклюжая, добротная, вызывающая чувство уверенности и родительского тщеславия. Полуденное солнце пекло в самую макушку. Подле очереди на траве сидели женщины и дети. На газетах была разложена еда. На лицах людей застыла какая-то обреченность и готовность ждать сколько угодно, хоть до скончания света.
- Как в эвакуации, - сказала Татьяна.
- Интересно, а чего они не уходят?
- А чего мы не уходим?
- Пойдемте домой! - решительно распорядилась я.
Ленка и Юлька моментально поверили в мою решительность и погрузились в состояние тихой паники. Наташка тут же надела гримасу притворного испуга, залепетала и запричитала тоном нищенки:
- Ну, пожалуйста, ну, мамочка... ну дорогая...
При этом она прижала руки к груди, как оперная певица, поющая на эстраде, и прощупывала меня, буравила своими ясными трезвыми глазками чекиста.
Ленка и Юлька страдали молча. Они были воспитаны, как солдаты в армии, и ослушаться приказа им просто не приходило в голову.
- Пусть стоят, - сдалась Татьяна.
Наташка тут же вознесла руки над головой и завопила:
- Урра-а-а! - приглашая подруг ко всеобщему ликованию. Юлька деликатно проговорила "ура" и засветилась бледным, безупречно красивым личиком.
А Ленка промолчала. Ей требовалось время, чтобы выйти из одного состояния и переместиться в другое.
Я встала в очередь, и эта же самая гипнотическая покорность судьбе опутала и меня. Мне показалось, что температура моего тела понизилась, а мозги стали крутиться медленнее и по кругу, постоянно возвращаясь в одну и ту же точку. Мой организм приспособился к ожиданию.