Голд, или Не хуже золота - Джозеф Хеллер

Это было постыдно, и Голда просто обескураживало, что сия низкая личность, на чьем счету бесславные деяния столь ужасающие, что они не поддаются описанию, и столь многочисленные, что они не поддаются перечислению, вместо того, чтобы прогуливаться по Шпандау с Рудольфом Гессом[139], будет весело разъезжать в лимузинах с шоферами, в то время как Голду приходится ездить в машинах, взятых напрокат.

Голд, собравший все о Киссинджере и все, написанное Киссинджером, несомненно, мог написать о Киссинджере лучше, чем сам Киссинджер. Во-первых, Голд питал к своему предмету объективную антипатию, которой, вероятно, недоставало самому Киссинджеру. Голд испытывал сильные сомнения в том, что этот проныра, в течение восьми лет коварнейшим образом прослушивавший его телефонные разговоры и способствовавший незаконной постановке жучков в квартирах родственников журналистов и помощников, обладал той веселой жизнерадостностью и той масштабностью характера, которые позволили бы ему, взглянув на себя, увидеть всю комичность своей фигуры и заметить то раздражение и отвращение, что он вызывал у множества других людей. Сомнительно было и то, что Киссинджер помнит о ничтожных мотивах мелких своих делишек и кровавых катастрофах, ставших следствием крупных его дел. Перед Голдом лежало суждение Энтони С. Льюиса в Нью-Йорк Таймс.

Он не испытывал никаких мук совести; вы не найдете никаких признаков того, что человеческие страдания во Вьетнаме оставили хоть какой-то след в его душе, как они оставили в душах множества других.

Лишь человек со слабым воображением мог предположить, что исследование Киссинджера Киссинджером может иметь хоть какую-то ценность. Когда его спросили о его роли в Камбоджийской войне, которая, по оценкам, унесла пятьсот тысяч человеческих жизней, он сказал:

Может быть, мне не хватает воображения, но я не вижу здесь никакой нравственной проблемы.

И в то же время другой чиновник государственного департамента, Уильям С. Салливан, свидетельствовал:

Оправдание этой войны — в повторном избрании президента.

Голд не слышал, чтобы Киссинджер хоть раз поднял голос против фашистского применения полицейских сил для подавления общественности, выступавшей за окончание войны в Юго-Восточной Азии. Как Киссинджер воспринимает нелицеприятные высказывания в свой адрес, Голд уже знал; Голд знал, как Киссинджер относится к тому, что (1) его называют «таким же бесчестным, как законченные негодяи в администрации Никсона», (2) его политика и действия, «отмеченные невежеством и абсурдностью», по мнению многих, в исторической ретроспективе будут оценены как «никудышные по своим дипломатическим результатам и позорные с человеческой точки зрения», (3) о главном его достижении — заключении мира во Вьетнаме — говорят, что «Киссинджер принес мир на землю Вьетнама тем же способом, что и Наполеон — на землю Европы: проиграв войну», и что «если бы на то была его воля, он все еще продолжал бы бомбардировки Вьетнама». Знал Голд и о том, как относится Киссинджер к торжествующей концовке редакторской колонки в Нью Рипаблик; в связи с сообщениями о том, что Киссинджер скоро сменит пост в правительстве на работу в телевизионной компании, автор воздавал хвалу Господу за то, что теперь «бывший государственный секретарь сможет отдать свои таланты фокусника миру телевидения, где они не принесут никакого вреда». Правда ли, что Киссинджер, как об этом говорили, жаждал «жестокого сражения», которое приведет к убедительному военному поражению Израиля? Правда ли, что он пытался задержать поставки оружия этой стране во время войны, случившейся на Йом Киппур[140]? Неужели и впрямь он был жестоко разочарован, когда Израиль форсировал Нил и окружил египетские армии на другом берегу? У Голда были документальные свидетельства явной глупости этого хера:

КИССИНДЖЕР НАЗЫВАЕТ НИКСОНА «НЕПРИЯТНЫМ»

КИССИНДЖЕР ИЗВИНЯЕТСЯ ПЕРЕД НИКСОНОМ ЗА НЕОСТОРОЖНО ОБРОНЕННЫЕ СЛОВА

КИССИНДЖЕР ПЛАЧЕТ В ЗАЛЬЦБЕРГЕ, УСЛЫШАВ В СВОЙ АДРЕС ОБВИНЕНИЯ ВО ЛЖИ ПО ПОВОДУ ЧИЛИ

«Власть — это прекрасное средство для стимуляции половой активности», — неоднократно заявлял этот обладатель хваленого ума и остроумия, заявлял с самоуверенностью и откровенностью, которые, по мнению Голда, были достойны презрения. Голд из собственного опыта знал, что для стимуляции половой активности женщины подходят больше. Только человек с куриными мозгами, думал Голд, может во время войны, после злосчастного провала собственных, предпринимавшихся почти четыре года попыток достичь мира, заявить интервьюеру: «Когда я говорю с Ле Дык Тхо[141], я знаю, как себя вести с Ле Дык Тхо, а когда я говорю с девушкой, я знаю, как себя вести с девушкой». Голд считал, что Киссинджер не имел ни малейшего понятия о том, как ему вести себя с Орианой Фаллачи, которая брала у него это интервью:

«Нет, я не хочу вступать в полемику по этому вопросу».

«Хватит, я больше не хочу говорить о Вьетнаме».

«Нет, я не собираюсь ему отвечать. Я не собираюсь откликаться на его приглашение».

«Не спрашивайте меня об этом».

«На этот вопрос я не могу ответить».

«Нет-нет… Я не хочу отвечать на этот вопрос».

«И пожалуйста, не заставляйте меня больше говорить о Вьетнаме».

«Но о Вьетнаме, ей-богу, сейчас уже хватит. Поговорим о Маккиавелли, о Цицероне, о чем угодно, только не о Вьетнаме».

«Нет, я никогда не был против войны во Вьетнаме».

«Мы что, все еще говорим о Вьетнаме?»

«Власть сама по себе как инструмент не имеет для меня притягательности».

«Имеет значение лишь то, в какой степени женщины являются частью моей жизни, центральным ее интересом. Для меня они таковыми не являются. Для меня женщины лишь способ времяпровождения, хобби. Никто не отдает хобби слишком много времени. Более того, моя книга, на которую уже заключен контракт, призвана показать, что я посвящаю им только небольшую часть своего времени».

«… я всегда действовал в одиночку. Американцы чрезвычайно любят это. Американцы восхищаются ковбоем, который один верхом гонит стадо, ковбоем, который один на лошади въезжает в поселок или в город».

«Мне по душе этот романтический, удивительный герой, потому что одиночество всегда было частью моего стиля, или моего метода, если вам угодно. И независимость тоже. Да, для меня и во мне это очень важно. И наконец, убежденность. Я всегда убежден в необходимости всего, что делаю. И люди чувствуют это, верят в это. Я придаю большое значение тому, чтобы мне верили».

«Я не добиваюсь популярности, не ищу ее. Если вы и правда хотите знать, я совершенно равно душен к популярности. Я могу себе позволить говорить то, что думаю. Я имею в виду то подлинное, что во мне есть».

«Возьмите, например, актеров; настоящие актеры никогда не полагаются только на технику. Когда они играют роль, они, кроме того, следуют своим чувствам. Как и я, они подлинны».

«Он просто дерьмом набит, этот себялюбивый шмак», — громко сказал Голд.

«Зачем я согласился на это интервью, — сказал позднее мистер Киссинджер, — ума не приложу».

Мистер Льюис из Таймс заявил:

От его шуток веет чем-то кладбищенским.

Тот факт, что мы почитаем человека, который нашим именем творил подобное, многое говорит о нас самих.

Переход от Киссинджера к вырождению, мусору, разложению и упадку нравственности был естествен, и, когда вошла его дочь, Голд работал над своей статьей.

— Будешь обедать?

Голд не отрываясь от захватившей его работы, сделал ей выпроваживающий жест рукой. Через час он решил остановиться на заголовке:

МЫ НЕ ОБЩЕСТВО, или НАША БЕСПЛОДНАЯ СОЛЬ ЗЕМЛИ

Этот заголовок пел. Божественный огонь пылал.

VIII

МЫ НЕ ОБЩЕСТВО, или НАША БЕСПЛОДНАЯ СОЛЬ ЗЕМЛИ

— ПЕРВАЯ часть заголовка мне нравится, а вторая нет. — Голд с видом холодного неодобрения смотрел, как Либерман, зажав в кулаке карандаш, жирной чертой вычеркнул оскорбительные слова, словно вырубил их со страницы каким-то примитивным каменным орудием. — Вот так уже лучше, правда?

«Мы не общество».

— Так нет никакой броскости.

— Над этим мы еще можем поработать. Слушай, я подумываю начать носить галстук-бабочку в горошек. Как я буду в нем выглядеть?

Голд знал, что вид у Либермана будет просто жуткий.

— Думаю, прекрасно.

— И я тоже так думаю. — Либерман откинулся к спинке своего вращающегося кресла, и на его лице появилось выражение, которое нельзя было назвать иначе как самодовольное и нахальное. — А что это за чушь ты написал о соли? Что ты имеешь в виду, когда говоришь «бесплодная соль»? Что это вообще значит?