Голд, или Не хуже золота - Джозеф Хеллер

Голд почувствовал себя оскорбленным.

— Конечно, нет. Мне не нужно лести. Мне нужна информация, которой я смогу воспользоваться. Скажи мне все как есть. Как это было — расти рядом со мной?

— Сказать тебе по правде, Брюс, — ответил Крап Уэйнрок с обычной своей веселостью — бесцеремонной и как бы ленивой, — мы в общем-то не смотрели на жизнь под этим углом.

— Когда мы были маленькими и жили рядом, — настаивал Голд, чувствуя, что ему не удается растолковать свою мысль Уэйнроку, — когда мы росли на Кони-Айленде, ты и другие ребята завидовали, что я гораздо умнее всех остальных?

— Откровенно, — последовал достойный вопроса ответ, сопровождаемый непременным смешком, который подчеркивал слова, как аккомпанемент бассо остинато[132], — мы не считали, что ты умнее.

— Не считали? — Голд не верил своим ушам.

— Мы считали, что ты шмак.

Радужное настроение Голда мгновенно улетучилось.

— А теперь?

— Теперь? — сказал Уэйнрок растягивая гласные. — Эх-эх-эх, теперь? Теперь мы все, конечно, очень гордимся тобой, каждый раз, когда видим твое имя в газетах. Но мы по-прежнему считаем, что ты шмак.

— Правда? — Голд не на шутку рассердился. — А хочешь узнать, что мы говорили о тебе?

— Я даже не знаю, кого ты имеешь в виду, говоря «мы», — таким был беззаботный ответ Уэйнрока. — О каких это «мы» ты говоришь?

— Я и ребята, — сказал Голд. — Вся наша компания.

— Брюс, — сказал Спотти Уэйнрок, — это я был с ребятами. Это была моя компания. А ты тут не при чем.

— Меня не любили?

— Ты и сам знаешь.

— Ну, хоть чуть-чуть? — произнес Голда с хрипотцой в голосе.

— Ни капельки. Ты был чужаком, разве не помнишь? Может быть, поэтому ты и учился хорошо. В мяч ты не играл, ты был ни рыба ни мясо.

— Ни рыба ни мясо?

— Да, — сказал Крап Уэйнрок. — Ты только и знал что хвастаться, и иногда просто из кожи вон лез, чтобы другим досадить.

Очень скоро, сказал себе Голд со свойственной cafard tristesse[133], я буду самым знаменитым выходцем с Кони-Айленда. Я уже кое-что собой представляю, а скоро буду кое-что в квадрате. А в детстве меня не любили, и я был ни рыба ни мясо.

— Так что же, — заискивающе спросил он, — значит, я был ничуть не лучше Либермана?

На это раз Уэйнрока утешил его.

— Либерман был хуже некуда. Настоящий жлоб! Думаю, даже Генри Киссинджер был не хуже Либермана. Слушай, — помолчав секунду, Уэйнрок начал давиться от смеха, — ты представь, как бы выглядел аид[134], вроде Киссинджера, в нашей компании в биллиардной на Мермейд-авеню.

— Киссинджер, — посчитал нужным восстановить справедливость Голд, — заработал кучу денег.

— Но не потому, — сказал Уэйнрок, — что очень уж понравился евреям. Ему повезло, он нашел всех этих гоев[135], которые ему помогали. — Голд, страдавший клептоманией во всем, что касалось чужих мыслей, уже делал себе заметки на память: Крамер, Эллиот, Рокфеллер, Никсон, Форд — никто из этих спонсоров и патронов Киссинджера не был евреем. — К тому же ты, — продолжал Уэйнрок, — носил очки.

— Очки? Все носят очки. Посмотри на себя.

— Но не тогда, — Уэйнрок упрямо покачал головой.

— Я плохо видел.

— Это что еще за дурацкая причина?

— Я не видел доску в классе и, когда был без очков, не видел, как на меня летит мяч, если вы принимали меня в игру.

— Ты и в очках не мог его поймать.

— Иногда ловил.

— Я думаю, — рассмеялся Крап Уэйнрок, — если бы у твоих родителей были деньги, тебе бы надели скобу на зубы. Ты даже лысеть самый первый начал. Все остальные у нас еще курчавые, волосатые и кудрявые. Черт, Брюс, ты и в самом деле уродился каким-то сраным ублюдком. Тебе повезло, что ты становишься знаменитым. Иначе у тебя в жизни не было бы ни одного светлого пятна.

— Ты делаешь все возможное, чтобы поднять мне настроение, — сказал Голд. — Слушай, я хочу встретиться с тобой в следующий раз, когда ты поедешь на Кони-Айленд к Фиши Сигелу или кому-нибудь еще.

— Ты можешь встретиться с нами в среду после обеда.

— В среду я собирался в Вашингтон. У меня встреча с очень важным помощником президента и свидание с очень красивой высокой девушкой.

— Ну, как знаешь.

ГОЛД выбрал Кони-Айленд и вежливо протиснулся по битком набитому темному итальянскому бару на Мермейд-авеню к Крапу Уэйнроку, Фиши Сигелу и сыну Фиши, Юджину, хорошенькому мальчику двадцати четырех лет с чистыми глазами и привлекательной, не сходящей с лица улыбкой. Увидев Голда, Фиши удивился.

— Ты ему не сказал, что я приду?

— Я забыл, — сказал Крап Уэйнрок.

Фиши Сигел посмотрел на Голда тем же вызывающим взглядом сдержанной наглости, взглядом, который выводил из себя школьных учителей и других имевших отношение к его воспитанию взрослых с того самого дня, как Фиши начал ходить. Подражая своему старшему брату Шейки, который пристроил его на выгодное местечко при подпольной дилерской сети пригородных торговцев автомобилями, Фиши, вместо того чтобы протянуть одну руку, засунул обе в карманы брюк. Голд понял, что ностальгия в этот вечер не измучит его.

— Сид передает привет твоему брату Шейки, — с апломбом солгал Голд, чтобы растопить лед отчуждения. — И как это Шейки научился зарабатывать такие деньжищи?

— Меня зовут Ловкач, а не Стукач.

Юджин густо покраснел. — Моя мать с ума сходит, когда он при ней начинает так говорить.

— Я же ничего не вынюхиваю, — начал отступление Голд. — Я просто интересуюсь: как человек, который даже школу не закончил, научился разбираться во всех этих слияниях, перестрахованиях, ускоренных обесцениваниях, вторичных долговых обязательствах и прочей белиберде.

— Тебя зовут Гнус, а не Брюс, — сказал Фиши Сигел. — Ты, наверно, спятил, если думаешь, что я буду откровенничать со всяким говном, которое собирается работать на правительство.

— Говном? — повторил Голд, чувствуя себя так, будто его вывернули наизнанку.

— Говном, — повторил Фиши Сигел с уверенностью, не оставлявшей места для сомнений. — У тебя есть слово получше? Что на меня дивиться — я ведь не девица.

— Черт побери, — сказал Голд с измученным и протяжным вздохом. — Меня уже просто тошнит от людей, которые все время ругают правительство.

— А меня нет, — весело чирикнул Крап Уэйнрок.

— И меня тоже нет, — сказал Фиши Сигел. — Юджин, тебя тошнит? Ну, а как там в Вашингтоне, Голди? Я всем ставлю. Только давай без вранья.

— Меня зовут Абрамович, а не Вральманович, — сказал Голд и замолчал, дожидаясь, когда принесут еще выпивки. Никакое лукавство с этими людьми не проходило. — Откровенно говоря, я просто не знаю, Фиши. Я никак не могу разобраться. В Вашингтоне говорят такие вещи, каких я в жизни не слыхал. Иной раз они говорят что-нибудь смешное, но никто не смеется. А то бывает, что я говорю что-нибудь серьезное, а они думают, что я шучу. Или я говорю что-нибудь смешное, а они думают, что я говорю серьезно. Они ничему не удивляются.

— Они хоть знают, что они помешанные?

— Они не знают, что это странно.

— Наше ворье и насильники, которые теперь повсюду, тоже не знают, — мстительно сказал Фиши Сигел. Группа итальянцев неподалеку согласно забормотала. Женщина в другом углу ополчилась на грабителей и налетчиков. Голду казалось, что не курят здесь только он и Юджин. — И не затыкай мне рот, Юджин. Сейчас ворья, насильников и убийц развелось столько, сколько прежде никогда не было, и их число не уменьшится, буду я говорить об этом или нет. Слушай, Голди, ты что, думаешь, я считаю себя мошенником, когда пишу липу в бухгалтерских отчетах? Почему же они должны думать иначе? Ты считаешь, что мы совершали преступления, когда воровали всякие школьные принадлежности и когда нам приходилось шманать на складе? Помнишь, как у тебя из-под свитера прямо на глазах миссис Просан выпала коробочка с перышками? Ну и клоц[136] же ты был. — Фиши, наконец, улыбнулся.

— А что такое перышки? — спросил Юджин.

— Это такие маленькие металлические штучки, чтобы вставлять в деревянные вставочки, которые мы грызли. Когда тебе нужно писать, ты макаешь их в чернильницу, которая стоит у тебя на парте.

— А что такое чернильница?

— Да, многое в этом мире изменилось, если Юджин даже не знает, что такое чернильница, — сказал Крап Уэйнрок.

— Ты по нему не суди, — сказал Фиши, и в голосе его одновременно прозвучало и презрение, и безграничная любовь к сыну. — Он глуп, как пень. Женился, когда ему стукнуло двадцать два.

— Ты сам не хотел, чтобы я с ней жил, — сказал Юджин. — И не давал нам денег на покупку дома, пока мы не поженились.