Сады диссидентов - Джонатан Литэм

– А почему бык – это протест против сандинистов? Что-то я не понял.

– Потому что Фердинанд – это бык, который не хотел драться. Вместо этого он предпочитал нюхать розы.

Ах, вот оно что. Задействованы личные коды между родителями и ребенком, вечное таинство домашнего очага и уюта. Ленни покачал головой. То, что Мирьям пришлось уничтожить в Саннисайд-Гарденз, она сама воссоздала в Алфавитном городе.

– Ну, а ты, Ленни? – сказал Томми. – Честный Эйб – в бегах от Ирландской республиканской армии? Какая милая непоследовательность: “Я не умею лгать: дело в том, что я попытался одурачить лепрекона, всучив ему медный колчедан”.

– ИРА – это никакие не лепреконы, это гребаная мафия. И никакой это не медный колчедан. Вопреки широко распространенному заблуждению, крюгерранд отливается не из чистого золота: это медный сплав, который содержит одну тройскую унцию золота. И в тех медальонах с портретом Крюгера было выдержано в точности такое же соотношение.

Ленни казалось, что он долбит все эти факты, будто заклинание, уже пять бессонных дней подряд – и видит перед собой одно недоуменное лицо за другим. Вначале он твердил это братьям Шахтерам – когда они впервые наткнулись на один из фальшивых крюгеррандов, которые Ленни сбывал под эгидой их прославленного магазина. Карл и Юлиус Шахтеры допрашивали Ленни вначале прямо в торговом зале, а потом – когда обе стороны перешли на крик – уже в сводчатом служебном помещении. Здесь, в нумизматическом магазине на Пятьдесят седьмой улице, Ленни много лет пользовался доверием, потому что обладал опытом и проницательностью. Никто лучше него не знал обо всех мыслимых вариантах чеканки: за это ему прощали даже то, что он редко мылся и издавал соответствующий запах. Что поделать – такое чудачество можно и стерпеть в интересах бизнеса! Ну и что, что какой-то тупой придурок в полумраке бара, где собирались ирашники, не сумел отличить подлинный крюгерранд от изготовленного в Камеруне медальона с портретом южноафриканского президента Пауля Крюгера, отчеканенным с одной стороны, и с изображением антилопы-прыгуна на обороте? Ведь золотое содержание в монете и в медальоне одинаковое. Золотое содержание одинаковое. ЗОЛОТОЕ СОДЕРЖАНИЕ ОДИНАКОВОЕ! Ведь покупают-то крюгерранды ради их золотого содержания, верно? Или кому-то важнее сентиментальное желание лично поддержать государство, проводящее политику апартеида? Ленни считал, что, продавая именно медальоны, которые выполняли ровно ту же функцию, что и настоящие крюгерранды, то есть помогали людям легально приобретать золото, и в то же время подрывали злокачественный престиж юаровской монеты, вносит свою лепту в праведное дело. Он был убежден, что такой эпизод его деятельности должен стать частью легендарной биографии Ленни Ангруша, а вовсе не положить ей конец. Карл и Юлиус отстаивали другую точку зрения.

После того, как Шахтеры велели Ленни убираться на все четыре стороны и открестились перед эмиссарами Гилроя от всякой ответственности за махинации Ленни, тому пришлось отстаивать свою правоту уже в других служебных помещениях – на трибунале ИРА. Вот уж никогда бы он не узнал, что у всех этих пабов на Куинс-бульваре имеются такие потаенные пространства в скрытой от посторонних взглядов задней части – поистине бесконечные, необъятные зоны, словно в человеческом мозгу или даже в самой вселенной! Узнать об этом можно, только если тебя схватят за шкирку и силком затащат в полудюжину таких потайных мест. Что же ему теперь делать? Заменить все эти медальоны подлинными монетами? Невозможно: ведь вы сами, козлы, сделали так, что меня выперли из Шахтерова “Нумизмата”! (Эх, да это все равно невозможно было бы провернуть.) Тупицы, вы когда-нибудь слышали поговорку про курицу, которая несет золотые яйца? Ой, пожалуй, не стоило намекать на пословицу, где присутствует слово “резать”. Ведь эти люди не понимают аллегорий. Один из них так треснул его по левому виску большим пивным стаканом, что у него до сих пор там болело, а поля шляпы удачно отбрасывали тень на багровый синяк.

– Золотое содержание одинаковое, – повторил он теперь этой бестолочи, мужу кузины. – И вообще, с чего ты взял, что “Я не умею лгать”, – это слова Авраама Линкольна? Это же совсем другая история – про Вашингтона и его вишневое дерево, про отца нашего государства. Боюсь только, ты слишком поздно узнал об этих словах: тебя, невежду, уже не переучить.

И только тут Ленни заметил, что с самого начала недооценил численность их компании. Несмотря на повышенную бдительность, периферийное зрение все-таки подвело его: а всё эта проклятая борода! Ну, вот она, пресловутая темная материя: это был давний протеже Розы, “шварце”, который теперь вырос в настоящую громадину. Впрочем, несмотря на рост, вид у чернокожего великана был слегка напуганный: он как будто ежился среди всего этого карнавального водоворота, тушевался на фоне огромных надувных кукол, заслонявших небо. Костюм на нем был такой (если, конечно, это вообще был костюм, а не просто одежда): ярко-голубая рубашка, заправленная в широкие штаны с ремнем, и мокасины. В мясистой лапище он держал палку с осыпанной блестками маской.

– А, Черный Фишер! – сказал Ленни. – Значит, еще в нашем строю. Сейчас угадаю – ты нарядился… Уильямом Эс Бакли.

– Ленни, Цицерон уже Принстон окончил.

– Ну, значит, я не так уж и промахнулся. А что это ты ошиваешься тут вместе с этими охламонами?

– Цицерон – очень приличный мальчик, мы просто захотели познакомить его с бурной уличной стихией, прежде чем он с головой уйдет в аспирантуру.

Ленни встретился глазами с молодым человеком: у того был тяжелый, подозрительный взгляд. По сути, его взгляд мало чем отличался от тех взглядов, что бросали на него чернокожие в метро, – разве что этот был чуть-чуть разбавлен всей той ученостью, которую успела впихнуть Роза в его юный ум. А еще – приправлен некоторой горечью, видимо, от соприкосновения с бесчисленными препятствиями, преодолеть которые не помогли ему ни ум, ни Роза. Черный выпускник престижного учебного заведения – ростом под два метра, весом почти полтораста килограммов? Шестерка, которого привели “за ручку” в канун Хэллоуина в Гринич-Виллидж в 1978 году, чтобы он научился получать удовольствие от жизни? Да, мир явно не нуждался в таких героях. При всех своих странностях, Цицерон показался Ленни всего-навсего типичным американским чернокожим: на хрен никому не сдавшимся неудачником.

– Если я правильно понимаю, то под “бурной уличной стихией” ты подразумеваешь грядущую интернациональную пролетарскую революцию, которая сметет все, что мы в данный момент видим перед собой? – пошутил Ленни, но шутка вышла какой-то машинальной, почти вымученной. Она служила отсылкой к той далекой, уже сгинувшей вселенной, существование которой только Мирьям отчасти признавала – да и то она делала это неохотно. – А ты еще играешь в фигурки?

– Что?

– В шахматы.

– Нет, давно перестал.

– Вот и хорошо, это все империалистическая пропаганда, которая ничему не учит – разве что смаковать паты. Ну, теперь тебе осталось только сбросить этот наряд и тоже надеть камуфляж, вступить в ряды сандинистов. Хоть вид у них и несерьезный, но, как знать, такой прикид может и жизнь тебе спасти – если пролетариат вдруг и впрямь захватит фабрики и заводы.

Цицерон молча смотрел на него. Ладно, подумал Ленни. Прячься за своим негритянским молчанием, а я буду прятаться за своей еврейской болтливостью. Каждый из нас должен пользоваться тем, что принадлежит ему по праву рождения. Хоть это и не густо, но уж этого-то у нас никто не отнимет.

– Ладно, уймись уже, Ленни, – сказала Мирьям. В солдатской форме она смотрелась так, будто только что сошла с разворота журнала “Рэмпартс”. – Мы уже внесли свою лепту как активисты, так что нас ждет сейчас другой фронт – веселье и гулянье.

– Ну, раз ты сама это фронтом называешь… А что значит – внесли свою лепту?

– Мы только что вернулись со слета “Народной пожарной станции”. Вот уже год, как мы одержали победу, просто мы решили напомнить о себе Кочу и пройтись по улицам парадом по случаю Хэллоуина.

Ленни отмахнулся от нее: ни дать ни взять живой Линкольн, небрежным жестом дарующий свободу от рабских понятий.

– Нет, это все не для меня – не люблю, когда организационную работу мешают с кукольными представлениями. В тридцатые годы у вас были настенные надписи, в пятидесятые – цимбалы. Ну, а теперь, в семидесятые, вы перешли к этим куклам из папье-маше. Мне больше по душе настоящий марксизм.

На самом деле Ленни плохо представлял себе, за что борются эти любимые активисты Мирьям, захватившие пожарную станцию, или чего они добились, и вовсе не был уверен, что желает это узнать. Ну, что это за гойская чепуха – какие-то пожарники? И вообще, трудно найти более антисемитский квартал во всем Нью-Йорке, чем польский анклав в Нортсайде. До него долетали слухи, что в газете, которая издается там на польском языке, до сих пор появляются прогитлеровские передовицы.