Сады диссидентов - Джонатан Литэм

Так на чем я остановилась? Знаешь, я, кажется, только сейчас, когда написала все это, поняла, что в тебе говорил голос неперестроившегося сталиниста. Эта твоя новая жизнь давала тебе шанс снова как бы вернуть себе Любек – через Дрезден. Папа, мне очень жаль, но твоих Будденброков разбомбили. Даже Альма пожелала жить на Бродвее, в том пансионе для бедных, а вот ты никак не мог ужиться в Новом Свете, правда? И смириться с Америкой ты не сумел не из-за того, что ты коммунист, а из-за того, что ты немец. И знаешь, есть еще одна вещь, которой я до сих пор не понимала, не позволяла себе понять, пока не села писать это письмо, – хотя еще ни разу об этом не говорила. Дело в том, что мой тогдашний приезд к тебе – едва ли не самое худшее, что со мной произошло в жизни. То, что ты однажды назвал “неловкостью с тем немецким мальчиком”, было ужасно, да и Дирк, один из твоих странных коллег или товарищей, был совсем не мальчик, а взрослый мужчина. И в тот день, на пикнике, он рассказал мне, что был любовником Микаэлы до того, как та вышла замуж за тебя. А то, что он со мной сделал, как я теперь понимаю, практически можно расценить как изнасилование. Похоже, он сделал это в отместку тебе – за то, что ты женился на Микаэле, и я всегда думала, что тебе все это известно. Но ты не знал того, что в ту пору я была совершенно неопытна в этом отношении, хотя вела себя конечно же так, что со стороны могло казаться иначе. И когда я вернулась домой, я не смогла рассказать об этом Розе. Она ведь многие годы твердила, что немцы украли у нее все: наверное, она имела в виду и тебя, и войну, и всю свою погибшую родню, и еще революцию, которой, по ее мнению, она заслуживала, потому что столько сил ей отдала. И я еще думала: как странно, что она все в одну кучу мешает – и нацистов, и бывшего мужа! А завершая свой театральный монолог на эту тему, всегда говорила, что она просто не вынесет, если Германия украдет у нее еще и меня. Ну, вот так оно и вышло: хоть я и вернулась, но втайне меня все-таки украли.

Чтобы получился ребенок, нужно двое родителей: наверняка эта простая истина от тебя не ускользнула. Отсутствующий родитель тоже участвует в становлении ребенка – или потому, что отсутствует, или потому, что потом все-таки снова возникает на горизонте. Или так, или эдак, а может, сразу и так, и эдак. Роза внушала мне нежелание быть еврейкой – словно это самое важное, чему она вообще способна меня научить. Я не понимала, в чем дело, из-за чего столько шума: ведь я-то вообще не ощущала себя еврейкой. Мы не ходили в синагогу, а она отодрала мезузу от дверного косяка, когда мы въехали в квартиру на Сорок Шестой улице, где до этого жила еврейская семья. Я же видела, что делают евреи, – а мы всего этого не делали. Я ощущала себя прежде всего уроженкой Нью-Йорка – и левой. Такой антиамериканской американкой. Это и так довольно сложное мироощущение – такая роль требует постоянной бдительности. Но потом, когда я побывала в Германии и познакомилась с тобой, я поняла, как твоя немецкая половина относится к твоей же, второй, еврейской половине, и поняла, как ты относишься к Розе. Именно ты – пусть сам тоже не желая – заставил меня почувствовать себя еврейкой. Я вдруг поняла, что это такое, – а потому наконец-то до меня дошло, каково это – чураться еврейства в себе. Я просто получила нужную информацию в обратном порядке. Ну, вот видишь: для полноты образования мне понадобились и мать, и отец.

Вы оба чем-то похожи: оба продолжаете воевать. Оплакивать обугленные тела погибших – и с той, и с другой стороны. И в упор не видите мира вокруг. Я бы не доверила ни одному из вас воспитание ребенка, но так уж случилось, что я сама – тот ребенок, который оказался вверен вам обоим. Пожалуй, лучше было поступить так, как поступил ты: оставить ребенка с Розой, в Новом Свете, несмотря на кое-какие ужасы, о которых я могла бы тебе поведать. Это не дрезденские ужасы, но они тоже связаны с печами: вот наше общее великое наследие. Но знаешь, я все-таки благодарю Бога за то, что осталась в Новом Свете с Розой! А впрочем, я думаю, что у тебя даже в мыслях не было забирать меня с собой. Хвала Создателю. Хвала Стрельцу и моей луне в Близнецах. И спасибо Дяде Сэму за то, что запретил восточногерманским шпионам пересекать нашу границу. Я перечитываю это сумасбродное письмо – и, кажется, будто его накорябал ребенок, я даже не уверена, что у тебя хватит сил дочитать досюда, но в каком-то смысле ведь правда, оно написано ребенком, так что все нормально. Кстати, от моего внимания не укрылось, что ты умудрился бросить бедняжку Эррола (в письме ты ни словом не упомянул о нем), моего сводного брата, родившегося в годы “холодной войны”, когда ему исполнилось семь лет. В том же самом возрасте, в каком ты и меня бросил. Пожалуйста, храни в тайне все, о чем я тебе рассказала. Стелла сейчас читает первые страницы письма – теперь и она все знает. Она советует мне зачеркнуть слово “прости”, которое я написала вчера. Но я не стану. Мне жаль тебя. Прости, я сожалею о твоей болезни. И прости, что пишу тебе такое длиннющее письмо, но ты же сам попросил меня рассказать о моей жизни. Я всегда стараюсь жить честно и без сожалений. Пожалуйста, не пиши мне больше.

(Предыдущие материалы представляют собой отсканированное полное содержание папки № 5006А из архивов “Штази”, обнаруженных в 1990 году в Берлине, в штаб-квартире Главного управления разведки на Рушештрассе, и предоставлены по запросу Серджиуса Гогана в соответствии со статутами Межатлантической коалиции информационной свободы. Письма с почтовым штемпелем “Дрезден” представляют собой листки корреспонденции, отпечатанные под копирку, которые отправитель в плановом порядке передавал начальству. Письмо с пометкой “Нью-Йорк” представляет собой копию оригинала, написанного от руки шариковой ручкой, с пометкой, оставленной перехватчиками на английском языке: “Фрагмент? Или безнадежно?” Вероятно, адресат так и не увидел этого письма.)

Глава 3

Парад на Хэллоуин

Костюм подошел – и борода, и шляпа, и черный костюм, все подошло, хотя кроссовки “Адидас”, торчавшие из-под отворотов слишком длинных брюк, немножко портили впечатление от этого солидного исторического маскарада. Он нашел этот наряд в магазине с фантастическим названием “Маркиз де Огород”, в небольшом отделе традиционных костюмов, под завалами дискотечных спортивных костюмов, сшитых из парашютной ткани, и тесных кожаных шортов, утыканных латунными и алюминиевыми заклепками. Свою “вареную” футболку, джинсы и кожаную куртку с бахромой он не только снял, но и запихнул в урну для мусора, стоявшую в магазине: старая одежда все равно была маскарадным костюмом в такой же степени, что и новая. Затем, оглядевшись по сторонам и убедившись, что никто из покупателей и тех случайных прохожих, что мелькают за стеклянной витриной магазина, за ним не наблюдает, Ленни Ангруш расплатился за покупку, отсчитав нужную сумму из пачки, состоявшей исключительно из новеньких двухдолларовых купюр. От просто помахал, как талисманом, этими купюрами перед носом у типичного персонажа Виллиджа – утомленного, с тушью для ресниц и небритой щетиной на лице, – стоящего за кассовым прилавком “Маркиза”, как бы желая сказать, что деньги – наглядный урок истории для всякого, кто удосужится всмотреться в купюры, переходящие к нему в бумажник, да только кто тратит на это время? А потом ушел и спустился на станцию межрайонной линии метро “Кристофер-стрит”. Кассир в будке, сидевший там, как в ловушке, не обратил никакого внимания на наряд Ленни, зато, в отличие от того гомика, вначале заартачился и не захотел принимать юбилейную “двушку”, выпущенную к Двухсотлетию независимости. Ленни пришлось прочесть ему целую лекцию, настоятельно посоветовав ему, как работнику городской службы, ознакомиться с существующими денежными знаками государства (в его лице шестнадцатый президент защищал третьего президента) и признать их законными. Преуспев в своей попытке – в чтении подобных лекций Ленни не имел себе равных, да и вскоре у него за спиной выстроилась целая очередь разгневанных горожан, спешащих стать пассажирами, – Ленни получил желанный латунный кружок. Жетоны нью-йоркской подземки – местную валюту царства Аида – коллекционировали только неизлечимые дураки. Ленни никогда не покупал больше одного жетона, да и от него он избавлялся в нескольких шагах от места покупки, не желая пачкать льняное нутро своих карманов. И вот, получив доступ к перрону, он встал рядом с остальными ряжеными неудачниками и стал ждать прибытия поезда, идущего к центру.

Только ли это показалось Ленни, или было на самом деле: по вагонам подземки сновало множество народу в разных кретинских нарядах кровавых убийц с топором, знойных Женщин-Кошек, Фрэнк-н-Фертеров и Дартов Вейдеров, однако чернокожие повсюду пялились не на них, а на цепляющегося за поручни адвоката из Кентукки? Неужели он ошибается, полагая, что их взгляд должен с особой благодарностью останавливаться именно на этой фигуре? Или, может быть, им просто кажется, что человек, который скрывается под этим костюмом, недостоин такой бороды? Ну, и фиг с ними тогда, раз они шуток не понимают.