Холокост. Черные страницы. Дневники жертв и палачей - Нина Сигал

я провожу дома, в четырех стенах, день за днем, неделя за неделей, месяц за месяцем, пересаживаясь с одного стула на другой. Иногда я целый день лежу в постели. Такое бездействие может свести с ума.

По состоянию на 13 февраля исполнится целый год, как я живу таким образом. В последнее время я не могу избавиться от ощущения, что, если в ближайшее время не наступят перемены, я не доживу до конца войны. Единственное, что дает мне силы продолжать жить, – это забота о Лене и детях, которые все еще очень нуждаются во мне. Я не видел Лотье с начала сентября, а Макси – с начала августа 1943 года. Я не хочу обращаться к врачу, потому что боюсь, что он сразу же направит меня в больницу. Я могу только надеяться, что этот срыв у меня скоро пройдет.

Вторник, 11 января 1944 года

В течение дня я часто сижу в гостиной, где часто бывают их дети. Сейчас их четверо, и пятый уже в пути[281]. Старшему ребенку пять лет. Этот мальчуган, когда приходят незнакомые люди, подходит ко мне и говорит: «Дядя (так меня здесь называют дети), залезай под стол!» Каждый раз, когда он произносит это своим лимбургским акцентом, я разражаюсь приступом смеха. Как видишь, я все еще могу смеяться.

Филип Механикус, журналист, лагерь Вестерборк

Вторник, 18 января 1944 года

С регулярностью часового механизма этим утром поезд снова отправился в путь, но на этот раз он совершенно отличался от тех поездов, которые направлялись в Освенцим, а также отличался от Austausch[282] евреев неделю назад. Кажется, что это произошло несколько месяцев назад, так много всего случилось за это время. На этот раз поезд состоял из пассажирских вагонов третьего класса с багажными вагонами для больных и вагонами для перевозки животных, которые использовались для транспортировки провизии.

Пассажиры могли забронировать свои места заранее, особенно Alte-Kamp-Insassen[283]. Они даже могли сдать свой багаж накануне вечером. Немощные получили детские кроватки с матрасами, которые были специально изготовлены для них. Впервые с момента отправки поезда на Восток в бараках не требовалось проведения досмотра, поэтому те, кто остался, мог проводить своих друзей до оцепления «Службы порядка» у поезда и там, словно на настоящей платформе, даже на прощание помахать отъезжавшим – словно элитному поезду, отправлявшемуся до Терезиенштадта[284].

Слово «Терезиенштадт» уже обладало своего рода магнетизирующим воздействием на всех нас, подобно словам «Вернигероде»[285], или «остров Уайт», или «остров Капри». Ходили совершенно фантастические истории о том, что там к заключенным очень гуманное отношение, нет заборов из колючей проволоки, а заключенные живут в небольших коттеджах и свободно передвигаются по территории города, который представляет собой старинную крепость. Некоторым из молодежи очень хотелось увидеть эту старинную крепость. В конце концов, разве она находится не в Чехословакии, на дружественной нам земле?

Как доверчивы люди, как они наивны, как охотно они верят в то, что где-то в другом месте трава зеленее! Этим наивным людям приходилось сдерживать в себе порыв присоединиться к поездке, которая казалась приятной экскурсией. За последний год они настолько привыкли видеть депортации в вагонах для скота, что наблюдать обычный поезд с пассажирскими вагонами казалось им милостью Небес. Или, по крайней мере, они были склонны увидеть в этом какую-то человечность, вызывающую ответное чувство признательности, и расценивать поездку как увеселительный круиз. Разве фрейлейн Слеттке[286] не утверждала, что это будет уникальная поездка, что «ничего подобного больше не повторится»? Разве еврейские авторитеты в лагере не твердили, что Терезиенштадт – это лучшее, на что можно надеяться? Разве не было также писем от мужчин и женщин, находившихся там в течение нескольких месяцев, в которых они заявляли, что они в добром здравии и у них все в полном порядке?

Итак, поезд тронулся, увозя мужчин и женщин, печалившихся из-за того, что они покидали своих друзей и голландскую землю, но утешавшихся при этом мыслью, что едут туда, где они будут свободны от бедствий войны, от жестокости концентрационного лагеря в Польше, где заключенные были рабами. Элитная поездка с осмотром достопримечательностей. Даже если она займет немного больше времени. На одном боку локомотива написано крупными белыми буквами красивым курсивом: “Erst Siegen, dann reisen”[287], а на другом боку: “Räder rollen für den Sieg”[288].

Подумать только! Гитлер хочет уничтожить евреев. Он говорил это не раз. Тем не менее он организует отправку евреев на элитных поездах в привилегированное место в Европе: в Терезиенштадт. Он уничтожает их целыми поколениями точно так же, как гробовщик закапывает мертвых в землю: поколение за поколением. Те, кто едет в Польшу, отправляются в вагонах для скота; те, кто едет в Целле[289], путешествуют в пассажирских поездах, и по пути им подают прохладительные напитки; те, кто едет в Терезиенштадт, едут в пассажирских поездах и получают только хлеб… Гитлер играет роль гробовщика и снимает шляпу перед теми евреями, которые при жизни достигли высокого положения.

Вторник, 25 января 1944 года

Прошлой ночью был сильный шторм. Он яростно колотил сжатыми кулаками по ветхим, незащищенным баракам на этом бесплодном клочке вересковой пустоши. Трудно даже поверить, что они не были разнесены в щепки и что крыши не были сорваны. Во время этой ужасной бури и проливного дождя транспорт с еще одной тысячей человек отправился в Освенцим[290]. Снова в вагонах для скота. Самая большая группа – пятьсот девяносто человек – была набрана из бараков «S». Остальные – молодежь из Алии[291], старики из больницы и тридцать один маленький безымянный ребенок из детского дома, чьи родители либо скрываются, либо уже были отправлены в Польшу. Среди этих детей находился десятилетний мальчик с температурой 39,9 градуса – то есть у него было всего на одну десятую градуса ниже, чем требуется, чтобы можно было отнести его к счастливой категории «нетранспортабельных»[292].

Попытка привести в порядок уголовные дела и дела, касающиеся нежелательных элементов, приводит к дополнительному хаосу в лагере. Как всегда, никто понятия не имеет, что будет с теми евреями, которых депортируют в Польшу. Сами они проклинают национал-социалистов и пытаются найти способы выразить свои чувства презрения, неприязни и ненависти, но никто не может найти подходящих слов. Люди бессильны, они громоздят одну фразу на другую, но в итоге издают лишь звук, который свидетельствует об их отвращении: «Бр-р-р!»

«Когда, когда же закончится война? Когда же закончатся страдания от этих еженедельных перевозок?» – причитают женщины. «Война идет так, как надо, однако каждую неделю появляется новый транспорт», – насмехаются мужчины над теми, кто верит, что война скоро закончится победой союзников. Зима продолжается, и есть опасения, что если этой зимой не будет решающей битвы, то война продлится еще все лето и на голландской земле не останется ни одного еврея. Надежда и страх чередуются: куда мы идем, какова наша участь, что принесет нам будущее?

Мейер Эммерик, огранщик алмазов, Беринге

Понедельник, 31 января 1944 года

Я был сегодня до шести вечера с мистером Саймонсом. Лена выглядит хорошо. Я добыл нелегальную газету от января 1944 года, где была речь королевы, в которой она подтвердила, что Гитлеру, к сожалению, удалось уничтожить всех евреев в Нидерландах.

Филип Механикус, журналист, лагерь Вестерборк

Вторник, 1 февраля 1944 года

Транспорт уехал[293], и у нас такое чувство, как будто наша семья стала меньше, как будто наша семья стала беднее, что мы потеряли наших хороших, наших лучших друзей, которых мы так хотели спасти, но у нас не было сил помочь им. У нас такое чувство, что мы последние из могикан, и мы ждем своего вердикта, и этот вердикт не заставит себя долго ждать. Мы не были сентиментальны, когда в этот раз прощались, как и во время всех других расставаний, поскольку у нас есть голландская трезвость, которая воспитана в нас нашей землей и нашим языком. Однако слезы все же подступают к горлу, как и при каждом прощании, усугубляя море страданий и пробуждая в нас чувство жалости и одновременно отвращения, которые охватывают