Эпитафия Любви (СИ) - Верин Стасиан

Магнус не знал, что делать. На голубом лбе Гиацинта выступали бледные морщины, и ощущение было такое, что никогда не отличавшийся обидчивостью, он вдруг с головой погрузился в неё. Вблизи вилась муха. Ливень колотил окно. По залу прокатился гнусавый пересмех Тобиаса. Ничего не раздражало Магнуса так, как безмолвие юноши. И эту тишину надо было разбавить как можно скорее.

— Ты вольноотпущенник, — проговорил трибун. — Это значит, свободный человек. Ещё раз, извини. И про власть тоже. И про брата. И вообще, я… забылся.

— Я не обиделся, — сорвалось с его губ.

— В чём тогда дело?

— Вы напомнили мне кое-что.

— Что же?

— Неважно, — он улыбнулся одними губами.

Магнус несогласно нахмурился.

— Ты врёшь.

— Ну, может быть.

— Почему?

— Однажды вы сказали, я волен идти куда хочу. — Ги поднял кружку, но она так и осталась поднесённой к губам. — Уже долго подумываю над тем, чтобы пойти…

— Твоё право. Не этим ли ты вчера и позавчера занимался?

— Это другое. Я хочу уйти, господин Варрон. — И голос его сделался прочным, как камень. — Начать новую жизнь.

— Уйти? — «Новость так новость!» — Но куда ты пойдёшь?

Он развернул пергамент. В рубрике упоминалось, что Торговая Гильдия набирает молодых матросов, готовых служить на благо государства (от этой формулировки Магнуса тянуло блевать), участвуя в развозе товаров от Флосса до Аргелайна. Трибун в задумчивости поскрёб подбородок, предположив, что Ги шутит.

— Ты же не знаешь морского дела.

— Научусь, — заявил Ги увереннее некуда.

— Почему ты говоришь об этом сейчас?

— Из-за погоды, наверное. К тому же, я вчера прогулялся с одной очень красивой женщиной и, знаете, думал… что мне уже шестнадцать, и зависеть не хочется, хочется жить своей жизнью, это плохо? А сегодня, когда вы начали рассказывать про выборы и отношения с братом… короче, я не тупой, господин Варрон, и догадался, что мы надолго застряли в Аргелайне. Не стану ли я обузой? Не уверен.

От последних слов несло хорошо сыгранной ложью. У Магнуса брови поползли вверх ещё тогда, когда он услышал об «одной очень красивой женщине» — вернее всего, причине странного поведения Ги.

Парень влюбился, такое бывает.

— Если ты чувствуешь, что готов войти в жизнь истинно свободного, — и он не лукавил говоря это, — то я благословляю тебя. Но, поскольку сам понимаю, как сильно юношу может свести с ума коварная девичья красота, предлагаю тебе подумать, идёт? Ты ничего не потеряешь, зато разберёшься в чувствах.

— Нет-нет, какие там чувства… я не о том…

Ги взялся за пергамент, словно утопающий за обломок корабля.

— Да ладно. Неужели?

— Да. — Щёки его побледнели — так «краснеют» амхорийцы.

— Мой тебе совет. Не забивай женщинами голову. Их будет множество, поверь на слово. И не приведи случай вступить с кем-либо из них в брак, ничего хорошего это не приносит, обычно.

Теми же словами его убеждал отец. Бывало, Магнус приводил на фамильную виллу девочку, а потом грезил, как уйдёт он с рассветом в город и начнётся новая жизнь, где будут только он и его прелестная Лючиния… Кассиана… Далмация… имена менялись так же быстро, как менялись его предпочтения. Сперва Константин Ульпий Плацид, узнавая о затее сына через сердобольную матушку, на всё реагировал многозначительной ухмылкой и старым, как мир, «пройдёт-перебесится». Но ничего не проходило, и Магнус в конце концов решился по-настоящему покинуть дом, приурочив свой уход к новогодней ночи 20-ого числа месяца Дремлющего солнца[1].

Пытаясь заодно склонить и замкнутого старшего брата к побегу, он и сам того не ведая подписал идее приговор — это сейчас он понимал, как благодарен Гаю за мнимое предательство, а тогда, столкнувшись на пороге с фигурой отца и заметив Сцеволу с выражением выполненного долга на лице, уже собравший вещи юнец кричал «Ты рассказал! Ты предал!» — и так громко, что слуги прятались, а охранные псы лаяли, будто унюхали разбойника, а не мальчишку с ущемлённой гордостью. Надолго потом отец запер его в детской, а властью патер фамилиас[2] пригрозил не впускать больше ни одной женщины, кроме матери да старых служанок.

А весной Константин умер. Но к тому времени Магнус уже снял с себя бремя отцовских наказаний и был несказанно ему благодарен. То был урок на всю жизнь. 20-ого числа месяца Дремлющего солнца он едва не лишился всего, что должен иметь уважающий себя народный трибун, и из-за кого? Из-за женщин, из-за влюбленности. «Поэтому, Ги, ты не знаешь во что ввязался!»

Магнус собирался дать юноше пару советов, как вести себя с девушками, но в этот момент дверь гостиницы хлопнула и в столовую вошла стража, гремя каблуками сапог. Они моментально приковали все взгляды постояльцев, осмотрелись, перебросились между собой сбивчивыми предложениями, но направились не к стойке (Тобиас уже был тут как тут, чтобы обслужить добрых вершителей правосудия), а к столику, за которым сидели Магнус и Гиацинт. Их панцири клевал трёхглавый орел, на поясах болтались змеевидные клинки, голову закрывали шлемы с кисточками. При их приближении Варрон почувствовал, что сжимает кулак в надежде излить свою ярость — все солдаты убийцы, думал он, а солдаты Сената ещё и любят убивать.

— Господин Магнус Ульпий Варрон? — осведомился один из них. — У нас важное поручение.

Шлем сняла начисто лысая образина, такая же, как бесчисленное количество других лысых образин, пополнявших эфиланский легион от века.

— Выкладывайте, — презрительно бросил Магнус, запивая остатками спиртного ненависть к воинскому сословию.

— Сенат и Народы Эфилании вызывают вас на заседание, приуроченное ко Дню сбора урожая, — пророкотал стражник, устремив глаза на потолок (они были выпуклыми, как у рыбы, поэтому Магнус мысленно окрестил его Воблой). — Оно начнётся сегодня в полдень. Нам приказано сопроводить вас в Сенатос Палациум, чтобы обеспечить безопасность в связи с событиями недавнего прошлого.

Магнус зарычал про себя. Ему вовсе не нужны попутчики.

— У меня есть ноги, парень?

Вояка с бестолковой миной поглядел на его ноги.

— Есть?

— Да, — неуверенно протянул он.

— Видишь, я могу и сам дойти.

— Увы, почтенный, — его кислая улыбка и снисходительная интонация были просто оскорбительны, — это приказ консула Люциуса. Мы не в праве нарушать его.

— Позволь хотя бы одеться. — Он вытер лоб, окинул взором скучающего амхорийца. — Ги, идём. — Трибун уже вставал, когда солдат, крякнув, достал откуда-то конверт с личной печатью Люциуса Силмаеза: плуг, лев и звезда.

— Я уже прочитал твой доклад, — сказал Магнус. — Можешь заткнуться.

Стражник насупился.

— Письмо от господина Силмаеза, — и протянул бумажку трибуну. Этот натруженный жест не терпел отказа, хотя Магнусу было всё равно, он бы с легкостью послал его на все четыре, если бы не приказ консула.

«Так уж и быть, Вобла», — с этой мыслью он взял конверт, сорвал печать и вытащил из него лист пергамента.

Сначала ему не хотелось читать вообще, но потом… внимание затянуло с первых слов.

Дорогой трибун!

Я не стал бы писать тебе без крайней нужды. Знаю, всё между нами уже решилось (так ведь?), и ты согласился подумать над тем, поддержать ли меня на выборах, которые к нашему общему ужасу пройдут сегодня. Но есть пара иных вещей, по коим я выскажу свою позицию.

Первое. Мои обещания остаются в силе: если выберешь мою сторону, а я стану тем, о ком мы говорили на прошлой нашей встрече, тогда казни будут отменены, народ заживет если не счастливо, то по крайней мере без поборов. Я даже договорился с Денелоном провести кое-какие реформы в судебной системе, и много чего ещё исправить, что давно требовало сильной руки влиятельного лидера, пока Её Высочество не вернётся из путешествия. Спросишь, откуда я возьму деньги на наши реформы? Об этом и многом другом, что ждёт наш триумвират, я тебе расскажу при личной встрече в Сенате.

Второе. Разрешение на пересмотр дела Цецилия ещё у тебя? Как всё закончится, занесёшь его Денелону, правда, не обязательно это делать в ближайшее время. Могу с уверенностью сказать, что мой любезный друг помиловал твоего плебея, не найдя в его деяниях никакой вины, о чём был уведомлен и наш с тобой общий знакомый. Видишь, я выполняю свои обещания, Варрон!