Козьма Прутков - Алексей Смирнов

ПОЛОНСКОМУ

В воспоминаниях о Блоке Корней Чуковский пишет: «Как-то раз… мы пошли зимней ночью по спящему городу и почему-то заговорили о старых журналах, и я сказал, какую огромную роль сыграла в моем детском воспитании „Нива“… и что в этом журнале… было изумительное стихотворение Полонского, которое кончалось такими… стихами:

К сердцу приласкается,Промелькнет и скроется[212].

…Блок был удивлен и обрадован. <…> Он как будто впервые увидел меня… а потом позвал к себе, и уже на пороге многозначительно сказал обо мне своей матери, Александре Андреевне:

— Представь себе, любит Полонского! — и видно было, что любовь к Полонскому является для него как бы мерилом людей…»[213]

Наше отношение к тому или иному художнику, поэту, композитору свидетельствует далеко не только о состоянии нашего художественного вкуса, эстетических пристрастий. Художник несет с собой мир. Большой или маленький. Светлый или темный. Добрый или злой. Реальный или вымышленный. И наше восприятие этого мира говорит о нашем мирочувствовании вообще. Когда мы сравниваем с другим человеком свое впечатление об увиденном или прочитанном, то совпадение впечатлений или их расхождение — знак того, близок или далек от нас этот человек вообще, а не только в связи с предметом обсуждения. Художник собирает вокруг себя родственные души и не удерживает чуждое себе. Вот почему для Блока имя «Полонский» прозвучало как пароль и Чуковский, произнесший его с радостным изумлением, был допущен в дом и представлен матери Александра Александровича. Отношение к поэзии Полонского сделало гостя своим в блоковском мире. Он знал пароль.

Яков Полонский (1819–1898) принадлежит к числу классических русских лириков. Он умеет создать в стихах атмосферу, что намного труднее и значительнее, чем сюжетные хитросплетения. Именно это восхищало в поэзии Полонского его современников — Тургенева, Фета, Льва Толстого, Бунина. Смотрите, какая тревога нагнетается в нескольких строфах стихотворения «Финский берег» и как наивно, как потешно-неловко она разрешается в последней строфе, что и позволило Козьме Пруткову отозваться на оригинал Полонского своим подражанием, к которому вполне приложимо определение «пародия». У Пруткова комично воспроизводится все: тон, сюжет, диалогичность, стихотворный размер, составные рифмы прототипа.

Лес да волны — берег дикий,А у моря домик бедный.Лес шумит; в сырые окнаСветит солнца призрак бледный.

Словно зверь голодный воя,Ветер ставнями шатает.А хозяйки дочь с усмешкойНастежь двери отворяет.

Я за ней слежу глазами,Говорю с упреком: «Где тыПропадала? Сядь хоть нынчеДоплетать свои браслеты!»

И, окошко протираяРукавом своим суконным,Говорит она ленивоТихим голосом и сонным:

«Для чего плести браслеты?Господину не в охотуЕхать морем к утру, в город.Продавать мою работу!»

«А скажи-ка, помнишь, ночью,Как погода бушевала,Из сеней укравши весла,Ты куда от нас пропала?

В эту пору над заливомЧто мелькало? не платок ли?И зачем, когда вернулась.Башмаки твои подмокли?»

Равнодушно дочь хозяйкиОбернулась и сказала:«Как не помнить! Я на островВ эту ночь ладью гоняла…

Тот, кто ждал меня на камне,Дожидался долго. Зная,Что ему там нужен хворост,Дров сухих ему свезла я!

Там у нас во время буриВ ночь костер горит и светит;А зачем костер? — на этоКаждый вам рыбак ответит…»

Пристыженный, стал я думать.Грустно голову понуря:Там, где любят, помогая,Там сердца сближает буря…[214]

Поле. Ров. На небе солнце.А в саду, за рвом, избушка.Солнце светит. Предо мноюКнига, хлеб и пива кружка.

Солнце светит. В клетках птички.Воздух жаркий. Вкруг молчанье.Вдруг проходит прямо в сениДочь хозяйкина, Маланья.

Я иду за нею следом.Выхожу я также в сенцы;Вижу: дочка на веревкеРасстилает полотенцы.

Говорю я ей с упреком:«Что ты мыла? не жилет ли?И зачем на нем не шелком.Ниткой ты подшила петли?»

А Маланья, обернувшись,Мне со смехом отвечала:«Ну так что ж, коли не шелком?Я при вас ведь подшивала!»

И затем пошла на кухню.Я туда ж за ней вступаю.Вижу: дочь готовит тестоДля обеда к караваю.

Обращаюсь к ней с упреком:«Что готовишь? не творог ли?»«Тесто к караваю». — «Тесто?»«Да; вы, кажется, оглохли?»

И, сказавши, вышла в садик.Я туда ж, взяв пива кружку.Вижу: дочка в огородеРвет созревшую петрушку.

Говорю опять с упреком:«Что нашла ты? уж не гриб ли?»«Все болтаете пустое!Вы и так, кажись, охрипли».

Пораженный замечаньем,Я подумал: «Ах, Маланья!Как мы часто детски любимНедостойное вниманья!»

ПЛЕЩЕЕВУ

Алексей Плещеев (1825–1893) — потомок занесенного в «Бархатную книгу»[216] древнейшего боярского рода Плещеевых — родился в месяц и в год восстания декабристов: 4 декабря 1825 года. А спустя четверть века вместе с Достоевским и другими петрашевцами — сторонниками «утопического социализма», теми, в ком, по словам Д. В. Григоровича, вспыхнул «негодующий, благородный порыв против угнетения и несправедливости»[217], Плещеев был приговорен к смертной казни, которая за минуту до исполнения приговора была заменена солдатчиной в Уральских линейных батальонах.