Таинственное убийство Линды Валлин - Лейф Перссон

— Он поздоровался в ответ? — спросила Сандберг. — Когда вы поприветствовали его?

Теперь свидетельница явно заколебалась. Возможно, он кивнул, но гарантировать на сто процентов она не могла. Зато была почти уверена, что посмотрел на нее. Несколько раз даже.

Помнила ли она, как он бы одет? По этому поводу ее тоже одолевали сомнения. Возможно, как все молодые мужчины его возраста, когда они в жару оказывались на улице и собирались ехать в деревню.

— Вроде в брюки свободного покроя и в такого же фасона рубашку, — сказала она без особой уверенности в голосе.

— Короткие или длинные брюки? — настаивала Сандберг, стараясь говорить спокойно, обычным тоном и не торопить собеседницу с ответом.

Короткие или длинные? На сей счет свидетельница, конечно, предпочла бы промолчать, но, если бы ей сейчас пришлось выбирать, пожалуй, она остановилась бы на коротких, при мысли о жаре. Относительно цвета одежды она также не помнила точно. Ни коротких, ни, возможно, длинных брюк, ни рубашки. Запомнила только, что они были темные. В любом случае не белые, поскольку тогда она точно вспомнила бы.

Его обувь? Она обратила внимание на нее? Еще большие сомнения. Разве на обувь обычно смотрят? Если бы с ней было что-то не так, она наверняка обратила бы внимание. Возможно, на нем были такие вот резиновые «слипы», в которых молодежь в наше время ходит постоянно.

Босиком? А мог он быть босым? Нет, конечно же нет. Поскольку она уж точно обратила бы на это внимание, и хотя, сама никогда не имела водительского удостоверения, но, само собой, понимает, что автомобилем не управляют голыми ногами.

— Резиновые «слипы», — повторила госпожа Рудберг и кивнула. — Такие, как сейчас у всей молодежи.

Зато по двум пунктам она была абсолютно уверена. Во-первых, что все происходило в день ее рождения, когда ей исполнилось девяносто два года, в пятницу четвертого июля около шести утра. А во-вторых, что он возился с автомобилем примерно десять минут, сел в него и уехал, и при мысли о его наряде, у нее почти не вызывало сомнения, что он отправился в деревню, встретиться со своей женой и детьми. Вдобавок она была практически уверена по третьему пункту. Если это и не сын летчика, то точно человек ужасно похожий на него. Темный, симпатичный, спортивный, приятный на тот манер, каким отличались парни из ее прошлого.

Сандберг спросила, помнит ли она еще что-нибудь про то утро, но ее занимал лишь ливень, обрушившийся на Векшё сразу после семи и закончившийся около восьми.

— Больше ничего интересного не вспоминаю. А что вы имеете в виду? — спросила госпожа Рудберг и с удивлением посмотрела на Анну Сандберг.

Но та не унималась:

— Какое-нибудь другое событие случилось в тот день?

Ничего, по словам свидетельницы. Она не читала никаких газет, редко смотрела телевизор или слушала радио, и никакие новости ее не занимали. Близко она ни с кем не общалась уже много лет, и, к сожалению, все дни в ее жизни стали теперь ужасно похожими один на другой.

После еще трех попыток Сандберг рассказала о выпавших менее чем за час тридцатимиллиметровых осадках в результате ливня, других осадков в Векшё за последний месяц не было.

У госпожи Рудберг не сохранилось воспоминаний ни о каком ливне или даже дождике, возможно, потому что она уже покинула балкон и прилегла в постель, когда с неба хлынули потоки воды.

— Да, иначе я вспомнила бы это. В такое сухое лето, — добавила она.

58

— Если вас интересует мое мнение, старуха совсем чокнутая, — сказал Рогерссон, когда разыскная группа на следующий день обсуждала показания девяностодвухлетней дамы и всех прочих живущих по соседству свидетелей.

— Почему ты так считаешь? — спросил Олссон, который уже несколько дней занимал место во главе стола.

— Поскольку, во-первых, у летчика нет и не было никакого сына и ни о ком подобном он и слышать не хочет. Вот зять у него есть. Он — штурман авиакомпании САС, и сейчас улетел в Австралию с младшей дочерью командира воздушного лайнера, на которой женат уже долгие годы, и к тому же они оставили Швецию в среду восемнадцатого июня, за две с половиной недели до убийства Линды. Их ждут дома через неделю, поскольку ребенок пойдет в школу. Кроме того, летчик ужасно разозлился, когда я позвонил и спросил о его забытом сыне. Поинтересовался, чем мы, черт возьми, занимаемся. Он ведь уже рассказал одному из моих коллег, что у него две дочери, внучка, зять, но никакого сына, — закончил Рогерссон и почему-то зло посмотрел на Саломонсона.

— А другая дочь? — вклинился Левин. — Как…

— Спасибо, Левин, — перебил его Рогерссон. — Ей тридцать семь лет, работает адвокатом в Кристианстаде и в течение пятнадцати лет сожительствует с другим адвокатом, с которым встретилась, когда училась на юридическом факультете в Лунде.

— Что нам известно о нем? — спросил Левин.

— Помимо всего прочего, мы знаем, что это женщина. Дочь летчика сожительствует с другой адвокатессой, и я на сто процентов уверен, что у тебя нет ни малейшего желания слушать высказывания ее отца, начни я выпытывать у него сведения о сожительнице дочери, или как это сейчас называется, — сказал Рогерссон.

— Но относительно дня рождения показания свидетельницы все равно звучат очень убедительно, — не унимался Левин.

— Я тоже так считал, и также допрашивавшая ее Анна. Пока мы не обнаружили, что старуха родилась четвертого июня, а не четвертого июля. По крайней мере, если верить ее личному коду.

— Тогда она, пожалуй, праздновала какой-то юбилей. Кто знает, может, бабка пользуется любым случаем, лишь бы съесть немного торта. Она же сладкоежка, — сказал Бекстрём и рассмеялся так, что его живот затрясся.

— Я понимаю, о чем ты, — сказал Левин и вздохнул. — Ее описание угонщика?

— Ты о том, что он якобы походил на сына летчика, которого не существует? — спросил Рогерссон.

— Да, — подтвердил Левин и еле заметно улыбнулся.

— Поскольку не нашел лучшего занятия для себя, я поговорил с окулистом старухи. Он был не слишком в восторге, скажем так. Я, конечно, не глазной врач, но мне все равно хватило ума понять, что она — слепая курица, если можно так выразиться. Вдобавок он попросил меня напомнить бабуле, что ей самое время посетить его снова. Прошло семь лет с последнего визита.

— Я полагаю, мы остановимся на этом? Или как ты считаешь, Левин? — спросил Бекстрём и ухмыльнулся.

После утренней встречи Ева Сванстрём пришла в комнату Левина с целью утешить его.

— Не обращай внимания на них обоих. Бекстрём никогда не блистал умом, а Рогерссон пьет как сапожник, и, наверное, был с похмелья, как обычно. Я уже говорила это тебе не знаю сколько раз.

— Ты пришла утешить меня, — констатировал Левин со слабой улыбкой.

— А что здесь плохого, — произнесла Сванстрём в своей обычной манере. — Но на самом деле не только утешить. У меня есть кое-что тебе рассказать.

«И в самом деле, что плохого в небольшом утешении», — подумал Левин.

Три года назад, примерно тогда, когда она переехала из одной квартиры в другую в доме, где жила, а ее дочь переселилась к своему отцу, мать Линды поменяла номер телефона. Обычно люди оставляют за собой старый номер, переезжая, но Лотта Эриксон по какой-то причине позаботилась о новом для себя. Вдобавок засекреченном. Прежний числился в телефонном справочнике, как и многие другие.

Старый номер вернулся в распоряжение фирмы «Телиа» и по истечении обычного срока, примерно через год, его передали одному из новых абонентов. Женщине врачу-наркологу. Ранее она трудилась в университетской клинике Линчёпинга, но получила более высокую должность в психиатрической больнице в Векшё и поэтому решилась на переезд. Ее звали Хелена Вахлберг. Она была одинока в свои сорок три года и поселилась на Гамла-Норвеген в городском районе, который в виде исключения называли именно Норр.

Старый открытый номер госпожи Эриксон тоже стал секретным, в чем, пожалуй, не было ничего странного при мысли о роде занятий нового абонента. Сванстрём также попыталась найти Хелену Вахлберг на рабочем месте, однако оказалось, что врач уже месяц в отпуске и вернется к трудовой деятельности только в понедельник, причем единственная странность в данной связи заключалась в том (хотя, возможно, речь шла о банальном совпадении), что она отправилась отдыхать именно в пятницу четвертого июля, то есть в тот день, когда убили Линду.

— Если хочешь, я затребую распечатку ее телефонных разговоров, — предложила Сванстрём.

— Я думаю, мы подождем с этим, — ответил Левин. — Самое простое, если сначала я позвоню ей и спрошу. Хочу попросить тебя еще об одном деле, — добавил он.

Пусть их девяностодвухлетняя свидетельница ошиблась с днем своего рождения на целый месяц, Левин все равно не мог забыть о ней. Объяснение этому лежало в его собственном прошлом, а также проистекало, если угодно, из обычного профессионального полицейского любопытства. И вероятно, крылось также в нем самом, о чем он старался не думать, хотя женщина, сидевшая по другую сторону его письменного стола, в сущности, делала это каждый раз, когда встречалась с ним.