Колесница Джагарнаута - Михаил Иванович Шевердин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Старший из эрсаринцев примирительно похлопал коня по шее и уважительно сказал:
— Мои глаза у вас, арчин, в руках. Буду жертвой за тебя, господин.
— Чаша моего терпения полна. Оставьте здесь вон того ференга и уезжайте.
Эрсаринцы тотчас же начали собираться, но головы в плечи вобрали. Они напоминали нахохленных фантастических птиц.
Их старший бормотал:
— Он даст урок и шайтану. Разве я знал? Чтоб огонь сжег Утан Бека! Он обманул эрсаринцев.
— Камень важен на своем месте, — хихикнул Саид Кули. — Не пытайся отдергивать покрывала, как бы твое покрывало не открыли. Теперь ты сможешь сказать своему Утан Беку, почем лук в Меручаке.
Старейшина предложил Генстрему слезть с лошади, выдернул бесцеремонно из его рук повод и поскакал, ведя на поводу коня, за своими эрсаринцами.
— Что все это значит? — заговорил, подходя к Саид Кули, швед. — Я протестую. Вот они, — он показал рукой на офицеров-пуштунов, — знают мои полномочия.
Но пуштуны покачали головами. А Саид Кули воскликнул:
— Вон небо, вон горы! Куда тут лезть с полномочиями, господин проповедник?
— А убийство из-за угла тоже входит в обязанности пресветерианского миссионера и мусульманского проповедника? — спросил Мансуров.
Однако Генстрем пытался протестовать, доказывать, что он ни при чем.
— Ох и пустобрех ты, — говорил Саид Кули. — Если бы не командир, знал бы я, что с тобой делать. Тебя все равно в Герате отпустят на все четыре ветра.
— Вы ответите! Я вижу, зачем вы меня сюда завезли! Разбой на большой дороге! А, мейн готт!
— Пустомеля ты. Для себя ты слепой, для всех зрячий. Откуда такие берутся. Зажгли костер, и уж всякие ядовитые пауки на огонь набежали.
— А Утан Бек здорово вертит, вообразил, что хвостом можно орехи колоть.
— Эй! — закричал Саид Кули. — А ну-ка, скрутите ему руки и посадите его на солнышко, а вечером пусть отвезут в Герат.
Тут Генстрем поднял крик на все кочевье.
— Плачь, плачь, аллемани, — бормотал Саид Кули. — Сколько ты мешал в котле, а халвы-то нет.
Не обращая внимания на мечущегося, вопящего герра проповедника, пуштуны подошли и отдали Мансурову честь:
— Господин генерал, можно ехать?
С небольшой запиской Алексей Иванович отпустил их, чтобы начальник уезда, как он выразился, не волновался.
Дальше Мансуров отправился на север в сопровождении Саид Кули.
— Аман, аманлы, кто посмеет теперь до вас пальцем дотронуться, у того, клянусь, руки высохнут.
И уже на самой границе, Саид Кули долго смотрел вслед удаляющемуся в тумане всаднику и что-то часто моргал глазами. И вздыхал. Совсем не по-мужски.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Он бежит от нас, словно джинн от молитвы.
Шамс-и-Кайс
Больше всего нас ненавидит тот, кто нам же причиняет больше всего неприятностей.
Омар Хайям
Снова, как в далекие годы, на черном бархате неба мириады алмазных головок, гвоздей, вбитых в небосвод. Терпкий запах верблюжьего помета. Песок барханов на зубах. День и ночь в седле. Ничего похожего на мирную работу водной комиссии. Ни минуты на воспоминания. Тоска, разъедавшая сердце, потушена опасностями. Рядом скачут Овезов и его колхозники-текинцы в белых папахах. Даже круглолицый Фомич — техник-ирригатор — оставил свои рейки, теодолиты. Со своим вечным «черт знает что» трясется он в седле вполне по-кавалерийски и метко стреляет, прикусив пухлую губу.
И Мансуров опять комбриг. Отдает команды. Ползет по каменистым осыпям. Лежит в секрете, прислушиваясь к подозрительным шорохам и треску камыша.
Снова полное тревог время. Перестрелки в горах. Раскаты эха в ущельях от винтовочных выстрелов. Дробь пулеметов. Поднебесные перевалы. Гиблые солончаки, где и комар не летает. Гранитные обрывы. Каменные щели с засадами контрабандистов. Глоток ледяной воды из источника под одиноким чинаром. Сыпучий бесконечный бархан с крадущимися тенями. Сон на глиняной плоской крыше, где круглая луна заглядывает в смеженные веки.
Далеко в Европе бесноватый Гитлер развязал войну. Смятение охватило мир. В Иране зашевелилась фашистская агентура. И граница закипела. Споры из-за будничных арыков и норм воды — «бир су» — оказываются лишь предлогом. Пограничные конфликты вспыхивают один за другим. Контрабандисты озверели. Пролилась уже не раз кровь.
Колхозники днем в поле на тракторе, за плугом, с лопатой, с мотыгой. На хирманах борются за колхозный урожай. А ночью они бойцы-активисты в бригадах содействия пограничным заставам. И всюду — и в пустыне, и в горах, и в степи — рядом с зеленоверхими фуражками мелькают папахи. Туркменские воинственные джигиты преследуют нарушителей, вылавливают, рискуя головой, контрабандистов, подозрительных типов, «мирных торговцев», у которых под халатами почему-то прячутся револьверы, обрезы, николаевские червонцы, мешки с килограммами опиума.
Даже за рубеж просочилась слава председателя Овезова. «Он всюду сам, да два уха!» — высшая похвала его бдительности. Его иронический прищур глаз узнали многие отчаянные нарушители из контрабандистов. Страшен прищур его правого ястребиного глаза, когда к щеке прижат ласковый глянцевый приклад именного карабина, который он хранит с времен гражданской войны. Карабин всегда в углу хаули смазанный, начищенный, в боевой форме. Карабин отлично пригодился теперь, когда граница — кипящий котел, когда меткий прищуренный глаз ищет мушку и цель за ней, когда твердый палец медленно, уверенно нажимает на спусковой крючок и грохает выстрел. «Убирайся к праотцам!» — тихо говорит Овезов.
«Если ты не выстрелишь, в тебя выстрелят», — говорит медленно Мансуров, проследив в бинокль, как взлетела меховая шапка бандита и мгновенно исчезла голова в хаосе камней. Жутковато взвизгивают пули, совсем рядом вспыхивают фонтанчиками щебенка и песок.
В контрабандисты идут калтаманы, басмачи, бандиты. Многие из них изрядно умеют стрелять. А хозяева, те, кто снабжает их оружием и патронами, покуривают сейчас у себя в своих хорасанских имениях. Для них контрабанда — доходная, спокойная коммерция. На них работают исполнительные приказчики — с винтовками, наганами, кинжалами. Что из того, если кто-то из таких приказчиков не вернется, если где-то его закопают в ущелье, набросают на могилу камней, в лучшем случае воскликнут: «О-ом-ин!» Хозяин спишет в убыток известную сумму, чтобы нажиться на следующей, более счастливой сделке.
А что люди подвергают себя из-за десятка кран смертельной опасности, что жизни людей «на базаре вечности» идут за гроши — это никого не тревожит.
Овезов
