Познание смыслов. Избранные беседы - Гейдар Джемаль

Да. Но описания бывают разнообразными. Вот, например, такой вопрос: а мифы – это реальность? Да, это реальность, потому что это описание. А наука? Наука – это тоже описание, но противоположное мифам. Но наука тоже фальшива насквозь, подобно мифам; в каком-то смысле, мифы даже имеют больше права на существование, чем наука, потому что мифы соответствуют своему назначению. Они предполагают некий символизм, они не настаивают на своей тактильной, физической достоверности. Они отсылают нас к некой внутренней, не здесь находящейся правде, и в этом смысле они непогрешимы, – условно. А наука говорит, что «вот есть закон – мы его открыли, вот это – то, по чему можно постучать, – это объективно». На самом деле это не так. Потому что каждые два поколения научная картина мира полностью меняется и заменяется другими описаниями. Сначала верили во флогистон[59], потом другой процесс горения появился, а сейчас опять тема флогистона, между прочим, возникает.

Хотелось бы подчеркнуть, что описание – это не то, что является психологическим, дискурсивным отражением подлинного, – тем, что мы носим в голове, тем, чем мы можем обмениваться на словах и так далее. «А вот они есть настоящие столы и стулья», – нет! Описание – это и есть та реальность и та интерпретация реальности, которая одновременно дана нам в ощущениях. И они борются между собой.

Например, большевики, когда пришли к власти в 1917 году, несли с собой новое описание реальности. Вспомним «Голубые города» Алексея Толстого, «Аэлиту», то есть идею космического взрыва человечества, ноосферы, изменения законов природы, царства разума, которое освобождается от физических непреложных условий. И всё это длилось до конца Хрущёва. Конец Хрущёва – это Ефремов и его «Час Быка», «Туманность Андромеды». После этого совершился коллапс – сваливание в цинизм, в некий «посткомсомол»… Поколение колбасы.

В период с 20-го по, условно говоря, 65-й – вот эти 45 лет, – это было время нового описания. Но оно не состоялось. Оно не состоялось по ряду причин, потому что, на мой взгляд, оно не было достаточно гибким и широким, оно носило сектантский характер, несмотря на то что в нём предлагался универсальный подход: «справедливость», «союз пролетариев», которые должны объединиться и так далее. Но в этом был сектантский момент.

Это не то чтобы идеализм, но всё это осталось в неких рамках международных рабочих и коммунистических партий, Коминтерна, – то, что окормлялось международным отделом ЦК. На примере гражданской войны в Испании видно, что это было что-то такое очень сектантское. Сталинисты били троцкистов вместо того, чтобы бороться с Франко.

Потом появилась попытка описания со стороны Рейха. С 40-го по 43-й год все напряглись, уши поднялись, потому что шло какое-то новое, острое и очень свободное от сектантства описание, которое было связано с совершенно ненаучным, вненаучным видением и ощущением мира. И прежде всего наносило удар по веку Просвещения, по англосаксонским лекалам, по рационально-либеральным наработкам. Но после Курской дуги стало понятно, что это новое описание проиграло и можно не заниматься им. И после 45-го года восторжествовало жёстко либеральное, рациональное описание всё более и более «математизирующегося» и рационализирующегося смысла.

Описание и есть реальность. Что я хочу подчеркнуть: описание и есть реальность, которую мы можем потрогать, понюхать, постучать по ней кулаком. Это и есть описание. И более того – ведь параллельно существуют разные описания. Одновременно существует как бы такая пачка описаний, зажатая в чьём-то кулаке, которая трепыхается разными лентами. Потому что понятно, что у человека, выросшего в Центральной Африке или посреди Австралии, у человека в Европе, в Сирии, Ираке или в Китае, – это разные описания. Эти описания противоречивы, конфликтны, но не до такой степени, чтобы стол одного был чем-то другим для другого. Хотя в пределе это так.

В Китае, я думаю, учат, что победил Китай и союзники, потому что для Китая Вторая мировая война началась не с атаки на Польшу Германии, а с атаки Японии на Китай. Формально они правы, и мировая война началась, по-моему, в 1935 или 1936 году. И дальше всё остальное пристёгивалось. Но это очень периферийный момент описания. А вот, допустим, разница между научным, антинаучным или внутринаучным – фундаментально различные подходы: скажем, ньютоновский мир и эйнштейновский мир.

Нужно понять одно: описание – это то, что составляет вокруг нас среду, составляет вокруг нас наш мир. И единственная общая черта, которая объединяет все описания – это некая фундаментальная непреложность реальности, фундаментальная непреложность того, во что мы погружены. Описание есть всегда юдоль. Яблоко всегда падает. Вот если у вас яблоко улетает вверх – это воображение, это сон, а не явь. Это символизм, это не реальность. В мире описаний яблоко всегда падает. Что это означает? Что описание делается не человеком, но для человека. Человек вызывает и провоцирует описание, без человека описания не было бы…

Я уже до этого сказал, что Бытие есть идея. Но чтобы самовыразиться, оно должно воспользоваться какими-то средствами. Этим средством является язык – язык, который дан человеку, как Откровение, через Адама. Язык дан человеку совсем не для того, чтобы его использовало Бытие, а для того, чтобы человек имел дело с некими подлинностями, которые являются непосредственным творческим продуктом Всевышнего. Но когда человек вброшен уже в Бытие, когда он в плену Бытия, то язык становится из механизма мышления, из процесса мышления средством коммуникации. И тогда, собственно говоря, Бытие как идея захватывает этот язык и начинает его использовать.

Например, мы же понимаем, что большинство философий и большинство метафизик пользуется языком, который был дан Адаму и передан человечеству, но описывают они и излагают некие «истины», которые основаны на тождестве, на пантеизме, которые основаны