E-18. Летние каникулы - Кнут Фалдбаккен

Сегодняшний день должен, должен быть счастливым!

Я закинул удочку и вошел в воду. Речка здесь была неглубокая, так что я мог следить за беспомощным танцем дождевого червя по гладким белым камням, лежащим на дне; но он удалялся быстро, почти исчез из виду, ле́са дяди Кристена была короткая, поэтому я вытянул ее и проверил насадку; потом вновь закинул против течения и наблюдал за бестолковыми червячными пируэтами.

Я нашел себе укромное местечко на большом, выступающем из воды ровном камне. Речка была здесь приблизительно пять-шесть метров в ширину. На другом берегу до самой воды рос ольшаник, оттуда доносилось хлопанье крыльями, шелест, шипенье, щебетание, стрекотание… и еще один неясный и непонятный звук, который я принял за дуновение ветра, потому что сидел и мечтал. В отдалении между деревьями даже будто слышал шаги, но решил, что это игра моего пылкого воображения.

Поверхность воды серебрилась. Червяки разных цветов хаотично метались, пытаясь выманить рыбу в теплый и тихий день в июле месяце, месяце изобилия, который уже одарил меня своей щедростью.

Голову распирало от мыслей, слишком стремительных, чтобы удержать их и по-настоящему осознать… в основном незначительных и разбросанных: о Герде, об удивительной Герде Бергсхаген, которая оказалась совсем не толстой и не некрасивой, как я думал, которая сама просила жать ей грудь, потому что была уверена в моей опытности, кроме того, это был повод для сравнения… которая печалилась, что она слишком «плоская», чтобы стать стюардессой, которая шептала мне «делай, что хочешь!», когда стояла в сарае с хозяйственной сумкой в руках. Стоило вспомнить об этом небольшом головокружительном эпизоде, как сразу пришло ощущение собственной силы и власти, хотя, если по справедливости, так она затеяла все первая. И Катрине… моя ненаглядная Катрине, которую я не видел после своего визита к ней, но, конечно, которую я обязательно навещу. Ведь она приглашала. Она поцеловала меня в щеку, просила заходить… Но виноват сам, откладывал посещение. А он ходит к ней, ходит с ведром молока…

Жаркий, да почти душный июльский день, когда рыба не клюет. В такой день тебя одолевает необъяснимая дремота, чувствуешь непомерную усталость, пот катится градом, хочется в истоме сесть или лечь, расслабившись под дождиком ласкового солнечного света, просеивающегося сквозь листву. Из речных водоворотов вылетали на поверхность острые камешки. Так ощутимо, так потрясающе близко воспринималось все в этот полдень. Вот стрекоза скользнула по воде, остановилась, сверкнула на секунду металлическим блеском и продолжила свой путь. Красавица! Тот, кто был раньше стрекозой, тоже был, несомненно, элегантным и самостоятельным!

Но все еще не клевало. Я пошел вдоль речки, забросил удочку и загадал желание; преисполненный надежды, пристально наблюдал за червяком. Просил одного — поймать рыбу, безразлично какую. Единственное доказательство, что день выдался удачный, и что я способен на большее, нежели дурачить девчонок, зажимать им грудь в сарае, что были дела поважнее, и это истинная правда, а не скрытое самомнение; и еще — ожидание обещанного. Потом я снова забросил удочку и снова следил с мольбой и заклинанием за червяком.

Но рыба не желала клевать. Тогда я решил переменить место, пошел вниз по течению, подгоняемый навязчивой идеей добиться своего во что бы то ни стало. Солнечные блики в ясной воде настраивали на оптимистический лад, обещали исполнение задуманного. Идти становилось труднее. Приходилось переползать через круглые камни, продираться сквозь заросли, один раз зацепился лесой за ветки и рванул так, что посыпались листья; они упали в воду и мирно поплыли по течению. Было тепло. Я с тоской уставился на речку, где вода была чистая и холодная, почти недвижимая под зеленым покровом коварно колыхающейся у берега ряски. Я приблизился к месту купания у старой мельницы. Речка здесь была шире, но по-настоящему она разливалась чуть подальше, где образовывала Мельничную запруду, небольшое озерко, однако достигающее почти сорока метров в самом широком месте. Здесь я мог искупаться. Вспомнил о теплом вечере позапрошлого лета, когда вопреки всем запретам пришел сюда один и купался нагим и…

Я забросил еще раз удочку, не надеясь на успех, и пошел искать укромное местечко, где можно раздеться, не опасаясь появления людей, где речка будет достаточно глубокой, чтобы можно было хорошо искупаться и поплавать. Берег здесь порос еще гуще кустарником, но я упорно продвигался вперед. По моему разумению, где-то неподалеку должна быть маленькая бухта… Но вот я, наконец, увидел казалось бы подходящее место — крошечную лужайку, переходящую в голую скалу, круто спускающуюся к самой воде, доброжелательно ее принимающей. К сожалению, она находилась на противоположном берегу. Вброд не перейти, слишком глубоко, но и еще… я неожиданно увидел там такое ошеломляющее, что перехватило дыхание, что заставило меня, не долго думая, спрятаться в кустах… потому что на траве лежала… лежала девушка: худенькое тело, белая кожа, изящный изгиб рук, простертых вперед, бикини и копна золотистых кудрявых волос: Катрине! Моя Катрине лежала в уединенном уголке и загорала почти нагая, и я только по волосам признал ее; руки и плечи, узкая спина и длинные ноги — дивная красота, сон, соблазн, откровение, эта обнаженность…

Она не слышала меня. Она лежала так тихо, так необыкновенно тихо, что я даже испугался. Может, это была не она? Может, призрак, русалка? Закружилась голова и от жары, и от необычайно сильных запахов в зарослях низкорослого кустарника. Что было общего между этой отдыхающей русалкой, между этим распростертым девичьим телом и нежной гостеприимной девушкой, которая однажды сидела и рассказывала мне, подростку, сама, не по моей просьбе, естественно и не смущаясь, о своей жизни, о своем опыте, как она сказала, о том, что она чувствует себя одиноко здесь в деревне вдали от людей и рада моему визиту и поцеловала меня на прощанье, просила приходить?

Катрине. Я шептал ее имя, а теплые испарения речных зарослей окутывали меня, кружили голову и уносили куда-то далеко… Катрине. Она лежала на животе, лишь небольшой лоскуток материи вокруг задней округлости, и отдыхала или, может быть, заснула как «Спящая красавица»? Разумом не понять, что она находилась от меня всего в двадцати-тридцати метрах. Но ее нагота отдаляла, расстояние между нами казалось звездным. Я был поражен, потрясен прелестями Катрине: ее голыми плечами, ее спиной и бедрами и маленькими в красную крапинку бикини. Разумеется, я не имел намерения обнаруживать себя, совсем потерялся, липкий пот смущения жег руки. Ни гордости, ни былого самомнения! Я был всецело в ее власти.

Я присел на корточки и взирал, скрытый кустарником, на девичье тело, которое лежало и сверкало белизной на солнце, вознаграждая как бы тем самым мое скрытое наблюдение. Муравей заполз в кроссовку, и мухи веселились в ушах и на моей потной шее, и солнце жгло щеки, но внутри холодело, потому что… потому что я, наконец, заметил маленькую корзину, стоящую в тени, из которой на секунду показалась рука ребенка, выбросившего игрушку, очевидно, недовольная ею, желтую утку… пластиковая утка с ярко-оранжевым клювом лежала теперь печальная в траве… Моя утка! Когда же дядя Кристен успел отдать купленный мною подарок? Рано утром, когда я брал удилище в сарае, пакет лежал на строгальном станке… И еще я увидел: две пустые бутылки, брошенные в траве. Две бутылки: минеральная вода? кока-кола? Безразлично что, но две… две? Только для нее? Я увидел также два бумажных стаканчика, такие, какие дают в поезде…

Теперь припомнилось также, что не так давно я слышал нечто, похожее на шаги, неподалеку, да, конечно, шаги, просто не обратил внимания: вероятно, он! Конечно, он был здесь, именно здесь! Я тяжело дышал. Тело ломило от неудобной позы. Пот струился ручьями.

Я также обратил внимание, что под ее головой лежала одежда, одежда темно-синего цвета с белыми полосочками; рукава, пуговицы… Это была рабочая блуза, рабочая блуза, известная мне, рабочая блуза, которую я видел сегодня рано утром на дяде Кристене, когда испрашивал разрешения взять удилище. Теперь она лежала на зеленой траве под ее головой. Он! Он был здесь! Он видел Катрине в таком виде, говорил с ней, пил с ней лимонад, дал ей подарок… А, быть может, разделся, загорал и показал ей шрам… Вероятно…

Нужно бежать, нет больше сил вот так сидеть и взирать на ее прелести и вздыхать о ней. Бежать. Я начал потихоньку отходить, шаг за шагом, не спуская глаз с ее тела, такого изящного и маленького, недвижимого и провоцирующего, невинного и безобидного, однако подозрительного, испорченного близостью дяди Кристена. Но маневрировать с удочкой было нелегко, заросли кустарника не позволяли продвигаться бесшумно, поэтому я спустился ближе к воде, тут что-то подвернулось под ногами, мох соскользнул с камня: я потерял равновесие и упал, задержал скольжение руками, удочку не выпустил, и она, пролетев в воздухе дугой, с шумом плюхнулась в воду и так далеко, что я не мог управлять ею; к тому же продолжал думать о Катрине и в отчаянии решил сделать все, чтобы она меня не увидела и не услышала… спас себя, ухватившись за ветки. Вот так и лежал я на четвереньках на открытом берегу речки, продолжая держать в одной руке удочку, которая теперь то поднималась из воды, то погружалась, крутилась и вращалась, пыталась вырваться, а в другой руке, которая ныла и болела, сжимал листья и сломанные ветки; взгляд же был по-прежнему прикован к нагой нимфе, которая теперь, в это нестерпимое для меня мгновение, вдруг проявила признаки жизни, приподнялась на локтях и повернулась в мою сторону, оголив свою удивительную верхнюю часть: два глаза и два темных пятнышка на груди удивленно уставились на меня с другого берега. Удар, от которого не оправиться!